Читать книгу "Рефлекс змеи - Дик Фрэнсис"

Дурная погода, долгие поездки, разочарование и травмы поначалу воспринимались как часть работы. Спустя десять лет я стал понимать, что это, собственно, и есть работа. Рекорды, победы — это уже награда. Излишества.

Орудием моего ремесла были любовь к скоростям и к лошадям, и способность сочетать эти два чувства. А также крепкие кости, умение пружинить при падении и способность быстро выздоравливать, когда хорошо упасть не удавалось.

Но ни одно из этих качеств, кроме разве что, может быть, любви к лошадям, ни в коем разе не пригодится мне в работе фотографа.

Я раздраженно шел к машине. День кончался. Я не хотел быть фотографом. Я хотел оставаться жокеем. Я хотел оставаться там, где я есть, в знакомом мне мире, а не вступать в необратимое будущее. Я хотел, чтобы все продолжалось как прежде и не менялось.

* * *

На следующий день рано утром на моем пороге появилась Клэр Берген в сопровождении смуглого молодого человека. Когда он пожимал мне руку, его пальцы чуть ли не искрили. А мне-то казалось, что издатели должны быть дородными и непогрешимыми. Еще одна утраченная иллюзия.

Сама Клэр была в светлой шерстяной шапочке, светлом шарфе, аляске, желтых атласных лыжных штанах и отороченных овчиной сапожках. “Ну, — подумал я, — она половину лошадей перепугает. Нервную половину”.

Я отвез их в Даунс на взятом у Гарольда ради этого “Лендровере”, и мы посмотрели на домики. Затем я провез их по деревне, показал, в каких домах живут тренеры. Потом я отвез их назад в коттедж, чтобы выпить кофе и обдумать планы.

Издатель сказал, что хочет немного побродить по округе, и вышел. Клэр прикончила вторую чашку дымящегося кофе и спросила, как это мы выносим такой ветер, что прямо-таки режет все пополам.

— Да, тут вроде бы всегда ветрено, — согласился я, подумав.

— Все эти голые холмы...

— Это хорошо для лошадей.

— А я, похоже, даже и не прикасалась никогда к лошади. — У нее был слегка удивленный вид. — Большинство тех, кого я знаю, презирают лошадников.

— Всем нравится чувствовать свое превосходство, — сказал я без обиды. — Особенно когда превосходства-то и нет.

— Ого! — сказала она. — Весьма находчивый ответ.

Я улыбнулся.

— Вы удивились бы, узнав, как некоторые ненавидят лошадей. От издевательств до истерики доходит.

— И вы не обижаетесь?

— Чувства этих людей — их проблема, не моя.

Она посмотрела мне прямо в лицо своими широко открытыми серыми глазами.

— А что же задевает вас? — спросила она.

— Если мне говорят, что я прыгнул за борт, когда я на самом деле потонул вместе с кораблем.

— Ч-что?

— Если говорят, что я упал, когда на самом деле упала лошадь, а я уж вместе с ней.

— А есть разница?

— Очень даже большая.

— Вы мне голову морочите, — сказала она.

— Немного. — Я взял ее пустую чашку и положил в посудомойку. — А что задевает вас?

Она моргнула, но, помолчав, ответила:

— Когда меня держат за дуру.

— Вот, — сказал я, — совершенно правдивый ответ.

Она отвернулась от меня, будто бы в смущении, и сказала, что ей нравится мой коттедж и кухня, и не может ли она занять мою ванну. Вскоре она вышла оттуда уже без шапочки, но с заново подкрашенными губами, и спросила, в нормальном ли состоянии все остальное в доме.

— Хотите посмотреть? — спросил я.

— Очень даже.

Я показал ей гостиную, спальню и, наконец, проявочную.

— Все, — сказал я.

Она медленно отвернулась от проявочной и повернулась ко мне — я стоял у нее за спиной в прихожей.

— Вы говорили, что снимаете.

— Да.

— Но я думала, что вы имеете в виду... — Она нахмурилась. — Мать сказала, что я была резка с вами, когда вы предложили... но я не знала...

— Да ничего, — сказал я. — Все в порядке.

— Могу я посмотреть снимки?

— Если хотите. Они в картотеке, вон там.

Я открыл один из ящиков и покопался в папках.

— Вот. Деревня Ламборн.

— А остальные?

— Просто снимки.

— Снимки чего?

— Пятнадцати лет жизни.

Она остро глянула на меня, словно я нес какую-то чепуху, потому я добавил:

— Я снимаю с тех пор, как получил в подарок фотоаппарат.

— О! — Она просмотрела ярлычки на папках, читая вслух: — Америка, Франция, дети, дом Гарольда, жизнь жокея... Что такое жизнь жокея?

— Просто повседневная жизнь, если ты жокей.

— Можно посмотреть?

— Конечно.

Она вытащила из ящика туго набитую папку и уткнулась в нее. Затем она унесла ее на кухню, а я пошел следом с папкой снимков Ламборна. Она положила свою папку на кухонный стол и стала просматривать объемистое содержимое, снимок за снимком, упорно, нахмурившись.

Никаких замечаний.

— Можно посмотреть на снимки Ламборна?

Я дал ей Ламборн, и она просмотрела и эту папку, тоже молча.

— Я понимаю, что великолепными их не назовешь, — кротко сказал я. — Так что не ломайте голову и не придумывайте, чего бы такого хорошего мне сказать.

Она зыркнула на меня.

— Врете. Вы прекрасно знаете, что они хорошие.

Она закрыла папку с видами Ламборна и побарабанила по ней пальцами.

— Не вижу причины, почему бы нам их не использовать, — сказала она. — Но решать, конечно, не мне.

Она порылась в своей большой коричневой сумке и выудила оттуда сигареты и зажигалку. Сунула сигарету в рот и зажгла ее. И тут я с удивлением заметил, что у нее дрожат пальцы. “С чего это она разнервничалась?” — подумал я. Что-то глубоко взволновало ее, поскольку вся ее общительность исчезла, и я увидел просто темноволосую юную женщину, напряженно обдумывавшую какую-то мысль.

Она несколько раз глубоко затянулась, слепо посмотрела на свои пальцы, которые все еще продолжали дрожать.

— Что случилось? — спросил я наконец.

— Ничего. — Она коротко глянула на меня и снова вела взгляд. — Я искала что-то вроде вас.

— Что-то? — озадаченно повторил я.

— М-м. — Она стряхнула пепел. — Мама говорила вам, что я хотела стать издателем, правда?

— Да.

— Многие мои друзья не верят в успех, потому что я еще молода. Но я работаю в издательстве уже пять лет... и я знаю, что делаю.

— Не сомневаюсь.