Читать книгу "1612. «Вставайте, люди Русские!» - Ирина Измайлова"

— Если правда, что жив Мишенька, а сердце мое знает: жив, то тогда мне ведомо, и где искать его.

— И где же? — чуть улыбнувшись, спросила матушка.

— В Нижнем Новгороде. Наверняка он, едва от ран оправился, к князю Пожарскому поехал. Мы ведь тоже большую часть оружия, что у ляхов забирали, посылали туда, ополчению. Люди сказывают, у них уж большое войско собралось.

— И что же ты делать будешь, если его найдешь? — спросила настоятельница.

Василиса вспыхнула.

— Ничего! Просто хочу увидать его живого. А после уеду.

— Куда?

— К разбойникам своим, куда же? Мне ныне уж нет другой дороги. Расскажу про нас князю Пожарскому. Может, он определит, где нам быть, чтобы лучше ополчению помогать. А если скажет вместе с ними на Москву идти — пойдем.

Матушка Елизавета улыбнулась:

— Но ты же хотела быть с Михаилом?

— Давно это было! Теперь у него жена.

— Как знать. До нас тут доходили слухи про падение Смоленска. Среди прочего рассказывали, что жена, мать и дети воеводы погибли.

— Нет, нет! Прохор мне говорил, что они ушли через подземный ход. Он провожал их, да потом вернулся в Коломенскую башню.

— Может быть. И я помолюсь, чтоб они были живы. Ты ведь тоже за них молишься?

Игуменья пристально смотрела в лицо Василисе своими спокойными, добрыми глазами, и та, смешавшись, вновь залилась краской:

— Матушка, грешнее меня трудно кого сыскать. Но в этом я не грешна: и минуты не желала я гибели близким его! Ни минуты! Да, я тоже молюсь, чтоб и его жена Ефросиния, и сыночек его, и Алёна Елисеевна были живы и здоровы. Мне же ничего не надобно, кроме как знать, что жив он!

— Так вот Господь нас и вразумляет! — прошептала игуменья. — Что ж мне сказать тебе? Обетов ты, слава Богу, дать не успела, так что монастырь покинула законно. Деньги твои я обязана вернуть.

— Не нужно, матушка. Примите, как жертву.

— Спаси Господи! В остальном же, если тебе нужно, исповедуйся батюшке. В Нижнем, надо думать, храмов много, вот и пойди к исповеди. Наш исповедник, отец Харитон, только в воскресенье приедет — литургию служить.

Василиса кивнула. Ей вдруг сделалось, впервые за долгое время, удивительно спокойно, словно добрые глаза и ласковый голос игуменьи внушили твердую веру, что она не ошибается: Миша ее жив, и она его обязательно увидит.

— Матушка, тогда я поеду.

— Нет, — теперь мать Елизавета говорила твердо. — Конь твой замучился и сама ты белее снега. Этот день помолись с нами, ночь проведи в обители, а утром, Бог с тобой — отправляйся.

Она хотела возразить и не смогла. И вправду, устала… Поэтому ее хватило лишь на тихое:

— Как благословите, матушка!

Глава 2. Старый знакомый

Михаил знал, каково это — нырять в прорубь, когда стоит жестокий февральский мороз. Ему случилось делать это в детстве — на спор с приятелями, которые тогда проиграли ему отменный ножик в берестяных ножнах. Много после пришлось однажды нырнуть в зимнюю воду, уходя от удара татарского топора (то был один из очередных набегов степняков на приволжские земли, где он, тогда еще сотник, служил при одной из крепостей). Татарин был громадного роста и громадной силы, и вряд ли семнадцатилетний Мишка сладил бы с ним, да ухитрился сигануть в прорубь, которую приметил еще ранее, а когда глупый нехристь наклонился, высматривая, утоп враг или нет, тотчас ухватил его за рукоять этого самого топора да и стащил вслед за собою. Ну, а уж в ледяной воде вся сила и удаль татарина враз замерзли, так что нужно было лишь вытащить из-за пояса нож (тот самый!), да и всадить его татарину прямо под сердце.

Случалось ему не раз окунаться и в крещенскую прорубь, трижды погружаясь с возгласами: «Во имя Отца! И Сына! И Святаго Духа!», как делали многие в праздник Крещения Господня.

Но все это были несколько мгновений, в случае с татарином, может быть, полминуты. Тело сохраняло свое тепло, и все его члены не успевали обмереть, не переставали подчиняться.

Ныне же Михаилу Шейну и его другу, германскому наемнику, предстояло провести в ледяной воде столько, на сколько едва хватит дыхания, — быть может, более двух минут. И оба отлично сознавали, как это может быть опасно.

Но другого пути не было.

Они вырубили прорубь заранее, в тот же день, еще раз сходив на Москву-реку и старательно изобразив глупых рыболовов, которым пришло на ум ловить рыбу там, где все уж давно знают, что ее нет — вблизи стен Тайничной башни. Ничего, само собой, не поймав, оба «неудачника» ушли, оставив большущую дыру во льду, куда напоказ раз восемь закидывали внушительную сетку и горестно извлекали ее пустой.

Теперь нужно было лишь раздавить, по возможности бесшумно, возникшую за вечер ледяную корку и суметь в темноте раздеться, обильно натереться гусиным жиром и сложить одежду в кожаные мешки, а оружие огненного боя в те самые бычьи пузыри, что так старательно готовил Хельмут.

Луна была уже сильно ущерблена и почти не светила, да и тучи решили помочь друзьям в осуществлении их плана — закрыли огрызок луны как раз тогда, когда им особенно некстати было выделяться на безупречной белизне покрывшего лед свежего снега.

— Ну? С Божией помощью! — прошептал, перекрестившись, Михайло.

— Gott mit uns![38]— отозвался Хельмут.

Оба, совершенно нагие, с привязанной за спиною поклажей, соскользнули в жерло проруби и в полной темноте, поплыли под нависающим берегом. Днем, изображая рыбака, Михаил незаметно вбил в лед колышек и привязал к нему бечеву, чтобы в случае чего, не найдя лаза, суметь вернуться обратно. Теперь она тянулась за ним, указывая путь и Хельмуту.

Возвращаться не пришлось, Михаил даже удивился, что мигом нашел давным-давно обнаруженное им отверстие подводного лаза. Вплывая туда, он дернул веревку, чтобы Хельмут, разумеется, его не видевший, не дай Бог, не проплыл лишнюю пару саженей. Однако, судя по слышавшимся сзади мерным всплескам, немец плыл позади, почти вплотную к своему вожатому.

На этот раз путь под водой показался воеводе бесконечным. Холод не просто проник внутрь его тела, он, кажется, пробрался и в голову, заморозив все мысли. В какой-то миг показалось, будто остановилось сердце и плыть дальше нет смысла — все равно он уже мертв!

Но упрямая воля толкала и толкала Михаила вперед, и когда руки и ноги действительно совершенно онемели, и появилось ощущение, что они отлиты из пронзительно-холодного, тяжеленного металла, наверху не увиделось, а угадалось отверстие. Там тоже не было света, поэтому всплыл Михайло по одному лишь наитию, вновь правильно вспомнив время, через которое нужно было всплывать.

Воздух наверху холоднее воды, он это хорошо помнил, поэтому, вынырнув, не стал сразу вздыхать, как ни сдавливало жестокой болью грудь, но осторожно дохнул лишь спустя мгновение. Боль распирала ребра, проникала в живот, и лишь на краткий миг вспомнилось чудовищное ощущение, когда каленое железо проникает в плоть и словно воспламеняет ее всю, вызывая непреодолимые судороги и беспощадно сокрушая разум.