Читать книгу "Бразилия - Джон Апдайк"

Нападающий бросил пику и, испустив изумленный гортанный крик, схватился за бок, будто его укусила пчела. Он попытался было бежать, но ноги его двигались асимметрично, поэтому он пробежал по кругу, а потом упал в его центре, суча ногами по песку. Другие индейцы с бесстыдной трусостью дикарей исчезли при звуке выстрела. Резкий хлопок ударил по ушам Изабель, и она наконец проснулась. Когда она успела вскочить на ноги и оказаться рядом с Тристаном? Она не помнила. Смолистый запах волос индейца вызвал в памяти скрипичные уроки, которые дядя Донашиану однажды организовал для нее. Как и остальные уроки – рисования, танцев и вышивки – они прошли впустую; Изабель обладала только одним талантом – любить.

Тристан подошел к индейцу, все еще дергавшему ногами, направил на него пистолет, но стрелять не стал. Вместо этого он вытащил из шорт лезвие бритвы и, опустившись на корточки, быстро что-то сделал, повернувшись к ней спиной. Когда он поднялся, лицо Изабель покрылось испариной при виде убийственного бесчувствия на его лице. Какое это странное и потное ощущение – остаться в живых.

– Я должен сохранить два патрона. Они понадобятся нам с тобой, если они вернутся, – объяснил он.

Мысль о смерти от его руки показалось ей настолько прекрасной и справедливой, что у Изабель свело промежность. Затем сияющий утес ее фантазий залили горькие и тяжелые волны реальности. Тело Купехаки лежало у ее ног и воняло калом, извергнутым в предсмертных судорогах.

– Они украли наших детей! – закричала Изабель; «наших» было ложью.

– У индейцев есть лошади, – сказал Тристан. – Прислушайся, это удаляющийся топот копыт. Мы не сможем догнать их пешком. – Он задыхался, его высокий лоб перерезали морщины. Казалось, он сердится на нее.

– Ах, мои маленькие, – проговорила Изабель и лишилась чувств. Песчаная земля поднялась ей навстречу, подобно тому как пышная перина детской кроватки всплывала навстречу ее телу, когда задолго до смерти матери, до того как отец превратился в уязвленное чудовище, он уносил спящую Изабель на руках из какого-нибудь восхитительного места, куда они ходили вместе, и когда ее, будто в ложке, переносили из одной чаши сновидений в другую, она на какое-то мгновение просыпалась и видела его сильные руки, белые простыни и откинутое мохнатое одеяльце.

ОДНИ

Когда к Изабель вернулось сознание, коричневая поверхность реки уже искрилась в утреннем свете, а Тристан сидел, уставившись в пламя разожженного им костра. Она сходила в кусты справить нужду и по сломанным веткам и бороздкам на песке поняла, куда он оттащил тело Купехаки. Муравьи и стервятники скоро превратят тело верной тупи в пыль. У Изабель пересохло во рту, у нее свело пустой желудок.

– Что нам делать? – спросила она у Тристана.

– Жить, сколько сможем, – ответил он. – Нужно переправиться через реку. Мы должны все время двигаться на запад. Возвращаться нам некуда – только горе и опасности.

– А как же Азор и Корделия?.. – У Изабель потекли слезы, когда она представила себе их маленькие послушные ручки и ножки и доверчивые, широко раскрытые глаза, похожие на чаши, ожидающие, что их наполнят. Даже когда голод и усталость обрушились на их беззащитные, хрупкие тельца, они с верой глядели на свою мать.

– У нас нет ни сил, – сказал Тристан, – ни возможности вернуть их. Даже если мы могли бы сделать это, как нам защитить их от опасностей дикой природы? Милая Изабель, может, для них лучше остаться с теми, кто знает, как здесь выжить. Если бы дикари хотели убить их, они бы сделали это сразу же.

Бессильная ярость Изабель выплеснулась наружу. Тристан казался таким самодовольным, когда бесстрастно и разумно констатировал их отчаянное положение.

– Зачем нам вообще жить? – спросила она. – Что этому миру, – она сделала широкий жест, словно обводила рукой всю землю, – умрем ли мы сейчас или чуть позже? Зачем мучиться, Тристан?

Он с опаской поглядел на нее из-под полуприкрытых век, чуть склонив голову набок, так же, как он глядел на нее в бытность свою пляжным воришкой, хотя в те годы на лице его не было морщин.

– Грех даже спрашивать об этом, – сказал он. – Наш долг прост – мы обязаны жить.

– Но там, – закричала она, на этот раз указывая на небо, – никого нет, кого волнует, исполним ли мы наш долг? Бога нет, а наши жизни – досадная случайность! Мы рождаемся в грязи и муках, а потом, движимые муками, голодом, страстью и страхом, живем без всякой цели!

Лицо его стало серьезным, и он заговорил мягче, как будто хотел смягчить ее оскорбительно громко звучащий в полной тишине голос.

– Ты разочаровываешь меня, Изабель, – начал он. – Почему же мир так замысловато устроен, если он лишен смысла? Подумай только, сколько труда требует создание мельчайшего насекомого или травинки. Ты говоришь, что любишь меня; тогда ты должна любить жизнь. Жизнь – это дар, и мы должны за него платить. Я верю в духов, – заявил он, – и в судьбу. Ты была моей судьбой, а я – твоей. Если мы умрем сейчас, то никогда не достигнем того, что нам предначертано свыше. Может, нам суждено спасти наших детей, а может, и нет. Я знаю лишь одно, Изабель: жизнь свела нас с тобой не для того, чтобы питать своими детьми ненасытную утробу этого мира, а затем, чтобы мы доказали, что нет ничего сильнее любви, давали миру пример любви. Я чувствовал это даже на автомобильном заводе, когда мне казалось, что я никогда больше не увижу тебя.

И действительно, подчинившись его приговору и перенося вместе с ним муки голода во все последующие недели блужданий по саванне, Изабель как никогда ощущала силу этой любви. Никогда прежде потребность заниматься с ним любовью не была так велика, – даже в том отеле в далеком Сан-Паулу. В их отчаянном одиночестве секс одновременно подтверждал ее право на обладание Тристаном, и, умиротворяя Тристана, секс напоминал ей о том, что она еще жива под этим небом, секс стал ее мольбой о прощении и извращенным триумфом обессиленной плоти. Поскольку еды у них было мало, секс стал заменять им пищу. Они потеряли дорогу, и плоть стала их общей целью, их единственным обиталищем. Они не умели столь же сноровисто, как это делала Купехаки, искать пропитание, поэтому несколько раз по ошибке ели ядовитые ягоды и варили ядовитые корни. Лихорадка и галлюцинации едва не погубили их; понос вычистил их внутренности до состояния полированного мрамора. Изабель вся высохла, ее постоянно тошнило, а лихорадка трясла так, что стучали зубы, и все же ей хотелось поиграть с его початком, провести кончиком языка по набухшим венам и слизнуть маленькую прозрачную капельку нектара с узенькой прорези члена, прежде чем ощутить его у себя между ног и провести руками по черной спине Тристана, похожей на узловатую доску. Если бы силы покинули в момент совокупления, то жизнь ее обрела бы форму цветка, чья нежная сердцевина открыта свету жизни.

И Тристан, поражаясь ее похоти, столь же роскошной и экстравагантной, как орхидея, позволял ей возбуждать себя, даже когда жизненной энергии у него стало так мало, что собственный скелет стал казаться ему грудой камней, которую приходится нести по колючим зарослям в тонком мешке собственной кожи и, уже теряя сознание, бросать этот мешок на землю на месте ночевки. Он был слишком слаб и не мог подняться с земли, видел словно во сне, как обнаженная Изабель оседлывала его бедра и опускалась на его стержень. Несмотря на страшную худобу, ее бедра, живот и покрытый прозрачной порослью лобок сохраняли последние округлые следы женственности. Ее лоно обхватывало его, и сначала сухо и болезненно, а затем влажно и липко опускалось до самой черной пены паха и поднималось, снова опускалось и поднималось, и высохшие груди Изабель пойманными птицами бились о тонкие, как прожилки пальмового листа, ребра.