Читать книгу "Кассандра - Сергей Пономаренко"

Вот я и у цели — перед колодцем, за чугунной крышкой которого может ожидать меня… Я этого знать не могу, как и не умею заглядывать в будущее.

Вспоминаю — под ногами должна лежать смятая пачка из-под папирос, невидимая в темноте, я ее выбросил, когда впервые спустился вниз. Тогда Кузьма сделал мне замечание — мусор здесь не оставляют. В этом месте любая вещь может пролежать годы, а то и десятилетия — некому убирать. Воспоминания о табачном дыме вызвали нервный зуд — не курил уже пять дней, и больше всего меня донимает не голод, а желание покурить крепкого самосада, который время от времени приносил Кузьма, постоянно ругаясь — зачем переводить деньги на это сатанинское зелье?

Надеваю костюм, с помощью веревки приспосабливаю на спине чемодан и карабкаюсь вверх по холодным железным скобам. Пришлось повозиться с тяжеленной крышкой, и я все-таки испачкал пиджак на плече, пока ее поднимал. Но препятствие преодолено, и я вдыхаю воздух, густо насыщенный запахами деревьев, травы — начинает кружиться голова от волшебства наступившего лета, пьянящих ароматов. Здесь есть небольшой палисадник, примыкающий к высоченной глухой стене какой-то фабрики. Напротив находится фабричное общежитие — неприглядный четырехэтажный кирпичный домик, в котором, к моему удивлению, ни одно окно не светится. В памяти всплыло, как я в первые дни, точнее, ночи, мучимый одиночеством, выбравшись из люка, с завистью смотрел на освещенные окна общежития, откуда доносился шум жизни.

Глухая ночь, хотя довольно светлая, кругом тишина и ни души — мое появление проходит незаметно. Глаза отвыкли от света, даже от такого, призрачного, ночного, но через пару минут зрение восстанавливается. Крышку люка я не стал закрывать: если придется вернуться, то без крюка мне ее не поднять, а что люк открыт — это не моя печаль.

Память меня никогда не подводила, поэтому повторяю путь, каким меня сюда вел Кузьма, особенно не напрягаясь: небольшими улочками, через дворы, иногда даже преодолевая заборы. Город абсолютно темен, кажется вымершим, затаившимся, и это внушает мне тревогу. Когда мы шли с Кузьмой, нет-нет, да и слышали звуки ночного города: пьяные голоса выясняли отношения, где-то вдалеке бренчала гитара и раздавались молодые голоса, в окнах домов горел свет, а сейчас за ними полная темнота, словно все по команде легли спать или выехали отсюда. В ночную тишину врывается рокот мощных моторов, который усиливается, — видимо, неподалеку идет автоколонна. Почему ночью?

Июньская ночь светла, к тому же полная луна щедро освещает все вокруг, помогая мне и в то же время меня предавая.

— Стоять! Приготовить документы к проверке! Комендантский патруль, — раздается окрик, и я вижу военный патруль: офицера и двух солдат с винтовками.

«Почему военные проверяют документы у штатских? Что здесь происходит?» Но я не владею собой от страха, хотя запоздалый здравый смысл требует, чтобы я вел себя спокойно — ведь это военные, а не милиция, у них вряд ли есть ориентировка на мой розыск, и документы у меня имеются, хоть и фальшивые. Бросаюсь бежать прочь, позади слышатся крики, а вслед выстрелы из винтовок — пуля оцарапала щеку, потекла кровь.

«Они что, с ума сошли — по гражданскому шпулять из винтарей?!»

Но они настроены серьезно и стреляют на поражение. Бросаюсь в ближайший двор, перелетаю через забор в чей-то огородик, снова преодолеваю забор, цепляюсь за что-то — порвал брюки, бегу, себя не помня, лишь бьется мысль: «Что происходит?!» Бегу на автомате, не соображая: где я, куда бегу, что буду дальше делать. Успокаиваюсь, лишь увидев знакомый палисадник у фабричной стены, на которой висят какие-то листовки. Постепенно прихожу в себя — позади не слышно погони, видно, оторвался. Подхожу к листку бумаги с напечатанными буквами и при свете бензиновой зажигалки читаю — раз, второй, третий. Наконец понимаю — началась война. Это распечатанная типографским способом сводка Совинформбюро, в которой говорится о боях советских войск с немецкими войсками на Вильненско-Двинском, Минском, Луцком направлениях, называются оставленные противнику населенные пункты. Особенно меня потрясли заключительные строчки: «Немцы преследовали цель молниеносным ударом в недельный срок занять Киев и Смоленск. Однако на сегодняшний день врагу не удалось добиться своей цели: наши войска все же сумели выстроить оборону, и план так называемого молниеносного захвата Киева, Смоленска оказался сорванным».

Рядом примостился листок поменьше: общий приказ НКГБ, НКВД и Генерального прокурора СССР был категоричен: все сдавшиеся в плен приравниваются к предателям Родины.

Выходит, началась полномасштабная война с Германией и, судя по этой информации, бои идут на фронтах протяженностью в тысячи километров и не на территории противника, как пелось в песнях. Фронт уже приближается к городу, в котором я прячусь. Не знаю, как это может сказаться на моем положении беглеца, но ничего хорошего ожидать не приходится. Теперь ясно: в городе объявлен комендантский час, применяется светомаскировка, поэтому кажется, что он вымер.

Страх помог мне избежать смертельной опасности, иначе патруль меня, злостного нарушителя, доставил бы в комендатуру, где мою личность установили бы быстро. А в военное время с такими, как я, с подобным прошлым, не церемонятся — к ближайшей стенке. Замечаю, что во время бегства потерял чемодан, порвал костюм, теперь в нем не покажешься на глаза ни днем, ни ночью. Спускаюсь в подземелье, нахожу инструменты Кузьмы, но иголки и ниток среди них нет. Беру ломик и поднимаюсь на поверхность. Решаю вопрос заготовки продовольствия оперативно: нахожу поблизости продуктовую будочку и ломиком срываю замок. Снимаю пиджак, в него сваливаю банки консервов, несколько кружков колбасы; жаль только, хлеба здесь нет, но папиросы есть! Не удержавшись, прихватываю с собой пару бутылок водки с залитыми сургучом головками. Задыхаясь и потея, спешу отнести тяжелую ношу к канализационному люку. Закрывая над собой крышку, слышу вдалеке милицейские свистки, но я уже в безопасности — здесь никакая собака не сыщет вход в мое подземелье. Единственная опасность — Кузьма, если он арестован и проговорится, выдаст мое убежище. Но я не верю, зная Кузьму, что он может опуститься до такой низости. Наше братство, учрежденное в студенческие годы, ему и Петру казалось чем-то священным.

Перед глазами возникло лицо Петра перед тем, как я прострелил ему череп, но я отогнал наваждение. Пока я жив, буду думать о живых, то есть о себе, а мертвые пусть побеспокоятся о себе сами. Бог с ним, с Петром, — все в прошлом, а значит, предано забвению.

* * *

Леонид проснулся от непрекращающегося звонка-мелодии мобильного телефона. С трудом открыл глаза — свет от яркой лампочки, горящей над головой, ослепил болью, заставил прослезиться. Самочувствие после выпитого было ужасное: голова раскалывалась от страшной боли, хотелось выпить чего-нибудь холодненького и вновь завалиться спать. В окне стояла непроглядная темнота, а часы показывали полвторого ночи. Он нащупал рядом мобилку и прохрипел в нее:

— Кому не спится в ночь глухую?!

— Это я, Ксана. Нам надо срочно встретиться!

— Ночью?! Я не в том настроении и состоянии, чтобы сломя голову бежать во тьму. Или ты меня хочешь? — проблеял он пьяно.