Читать книгу "Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса - Стивен Пинкер"

Третья причина заключалась в окончании холодной войны. Ее прекращение не только выдернуло ковер из-под ног у мелких диктаторов, но и свело на нет многие гражданские войны, от которых развивающиеся страны страдали с момента обретения независимости в 1960-е годы. Гражданская война – это гуманитарная и экономическая катастрофа: она разрушает промышленные объекты, растрачивает ресурсы, не дает детям ходить в школу, а менеджеров и рабочих лишает работы или жизни. Экономист Пол Кольер называет войну «развитием наоборот»: по его подсчетам, среднестатистическая гражданская война обходится стране в 50 миллиардов долларов[247].

Четвертая причина – глобализация, в частности резкий рост торговли, который стал возможен благодаря судам-контейнеровозам и реактивным самолетам, а также снижению пошлин и других барьеров на пути инвестиций и торговли. Классическая экономика и здравый смысл говорят об одном: чем шире сеть торговых связей, тем лучше в среднем живут люди. Поскольку страны специализируются на разных товарах и услугах, они могут производить их более эффективно, так что им не стоит слишком больших дополнительных усилий обеспечивать ими миллиарды людей вместо тысяч. В то же время покупатели, находя на всемирном базаре наилучшие цены, могут получать больше того, что им нужно. (Менее очевидна с точки зрения здравого смысла концепция «сравнительного преимущества», согласно которой все в среднем выигрывают больше, если каждая из стран будет продавать те товары и услуги, на которых она специализируется, даже если покупатели могли бы сами их производить еще более эффективно.) Несмотря на тот ужас, который это слово вызывает у представителей многих частей политического спектра, глобализация, по мнению экспертов по развитию, стала для бедного населения планеты настоящей манной небесной. Дитон пишет:

Некоторые полагают, будто глобализация – это неолиберальный заговор с целью обогатить избранное меньшинство за счет большинства. Если так, то заговор обернулся полным провалом – или, как минимум, от его непредвиденных последствий стали лучше жить больше миллиарда людей. Вот бы все непредвиденные последствия оказывались такими благотворными[248].

Вне всяких сомнений, индустриализация развивающихся стран, подобно промышленной революции за два века до нее, привела к появлению условий труда, суровых по стандартам современных богатых стран, и вызвала бурю негодования. Романтическое движение XIX века отчасти возникло как реакция на «темные фабрики сатаны»[249] (как их нарек Уильям Блейк), и с тех пор ненависть к промышленности оставалась непреложной ценностью «второй культуры» интеллектуалов-литераторов, о которой говорил Чарльз Перси Сноу[250]. Больше всего в эссе Сноу его оппонента Фрэнка Реймонда Ливиса возмутил следующий абзац:

Хорошо нам, располагая всеми жизненными благами, рассуждать о том, что материальные ценности не имеют такого уж большого значения. Если кто-нибудь по доброй воле решил отречься от цивилизации – пожалуйста, никто не воспрещает ему повторить идиллию на берегах Уолдена. Если этот человек согласен довольствоваться скудной пищей, видеть, как его дети умирают в младенчестве, готов презреть удобства грамотности и жить на двадцать лет меньше, чем ему положено, я в состоянии отнестись к его эстетическому бунту с уважением. Но к людям, которые – пусть только пассивно – пытаются навязать этот путь тем, кто лишен выбора, я не могу относиться с уважением. Потому что на самом деле выбор известен. С редким единодушием в любом месте, где представляется возможность, бедняки бросают землю и уходят на фабрики, уходят с той быстротой, с которой фабрики успевают их принимать[251][252].

Как мы уже убедились, Сноу не ошибался, говоря о повышении уровня жизни и развитии здравоохранения, и он был также прав в том, что для адекватных рассуждений о положении бедноты в индустриализующихся странах необходимо исходить из тех возможностей, которые были доступны им там и тогда. Доводы Сноу спустя пятьдесят лет повторяют специалисты по развитию, в том числе Рэйдлет:

Работу на заводах часто считают потогонным трудом, но в большинстве случаев это лучше, чем прообраз любого потогонного труда – работа батрака в поле… В начале 1990-х годов я переехал в Индонезию с несколько романтическими представлениями о красоте труда людей на рисовых плантациях и скептическим отношением к стремительному росту числа рабочих мест на фабриках. Чем дольше я там жил, тем больше осознавал, насколько тяжела работа на рисовых полях. Это изнурительный и монотонный труд; чтобы заработать на самое скудное существование, людям приходится часами гнуть спину под палящим солнцем: выкапывать террасы, сажать семена, выпалывать сорняки, пересаживать ростки, бороться с вредителями и собирать зерно. Стоя прямо в воде, они страдают от пиявок и постоянно рискуют подхватить малярию, энцефалит и прочие болезни. И, конечно же, им все время очень жарко. Неудивительно, что, когда на фабриках появлялись рабочие места с окладом два доллара в день, сотни людей с готовностью выстраивались в очереди, лишь бы хоть попытаться подать заявление[253].

Преимущества занятости в промышленности не ограничиваются материальным благосостоянием. Для женщины такая работа может стать дорогой к освобождению. В своей статье «Феминистский аспект потогонного труда» (The Feminist Side of Sweatshops) Челси Фоллетт (ответственный редактор портала Human Progress) пишет, что в XIX веке заводской труд позволил женщинам отбросить традиционные гендерные роли в сельском хозяйстве и деревенской жизни, и потому многие мужчины-современники придерживались мнения, что такой труд «обрекает на бесчестье самых порядочных и благонравных девиц». Сами девушки видели ситуацию иначе. Работница текстильной фабрики в Лоуэлле, штат Массачусетс, писала в 1840 году:

Мы полны решимости… зарабатывать деньги, как можно больше и как можно быстрее… Было бы странно, если бы в жадной до денег Новой Англии женщины отказались от одной из самых прибыльных профессий только потому, что она для них слишком тяжела, или потому, что против нее кто-то имеет предубеждения. Девушки-янки для этого слишком независимы[254].