Читать книгу "Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни - Ефим Шифрин"

Моя уверенность, что для большинства моих зрителей и читателей этот персонаж остается лукавой тайной Полишинеля, была враз опрокинута беспощадным приговором, в конце которого следовал совет смириться с генератором пошлости внутри меня и продолжать адресоваться своей целевой аудитории — «быдлу и пошлякам», чтобы остаток лет (да-да, он так и написал «остаток»!) провести в гармонии с собой и ойкуменой.

В тот же день я натолкнулся на заметку Шуры Тимофеевского, посвященную эстетической разнице между интеллигентом и не-интеллигентом, разъясненной на примере диалектической противопоставленности ковра и книжек в интерьере квартиры. Прочитав ее, я неожиданно вскрыл причину главной своей рефлексии: одну из стен в родительском доме целиком занимал ковер… в то время как всю противоположную занимали книги…

* * *

Это воспоминание не столько о гигиене, сколько о призрачности сбывшейся мечты.

Не помню во всех подробностях одну студенческую байку, но точно помню, что ее комическая сердцевина состояла в том, что некий студент никак не мог справиться с ополчением лобковых вшей и на пике своих нешуточных страданий попадал к некоей бабке, умевшей заговаривать насекомых.

Текст наговора я зачем-то знаю с тех пор наизусть. И, конечно, не с верой в его возможное применение, а только потому, что в этой короткой строчке как-то уютно уместилась сама поэзия.

— Эй, мандавошки, бегите по лунной дорожке!

Без «лунной дорожки», согласитесь, поэзии там бы и не ночевало.

Помню и финал этой буколики.

Заслышав волшебное напутствие, стая снималась с места и улетала. Здесь я могу что-то путать: я до сих пор не уверен в способности этого вида летать. Но зато дальше я помню очень хорошо: студент, вдохновившись исчезновением паразитов, облегченно провожал их ворчанием: «На хер, на хер!» И все вшивое воинство обрадованно возвращалось на место.

Спустя много лет я вспомнил эту байку, зарегистрировавшись в нескольких социальных сетях.

И теперь всякий раз удерживаю себя от напутствий.

* * *

В общем, такое дело… Мой директор Анатолий однажды оказался на приеме у гипнолога. Я не помню, какая нужда привела его в кабинет, но, кажется, не последним аргументом для визита оказалось припрятанное за какой-то причиной любопытство. Дистанцию к состоявшейся встрече заметно сократило то, что по совместительству психиатр оказался нашим институтским преподавателем по психологии творчества. В назначенный час мой директор оказался в переулке в центре Москвы и уже через пять минут разглядывал шарик на конце какой-то специальной палочки, которую гипнотизер вертел в руках. Сеанс, рассчитанный на полное усыпление, в самом начале был прерван тем, что специалист, вооруженный палочкой с шариком, не справившись с капризом собственного кишечника, внезапно пукнул — и белая магия в ту же секунду рухнула под необычайной смешливостью моего директора. Психиатр, кажется, объявил, что его студент выбрал неудачный день или оказался вовсе не гипнабелен. Всякий раз я вспоминаю этот случай, когда наталкиваюсь на изображения своих кумиров, с которыми мне повезло спустя годы делить одну сцену. Многих я заставал в кондиции куда более разочаровывающей, чем синдром раздраженного кишечника, и потом судорожно начинал вспоминать, не давал ли я кому-либо из молодых коллег поводов для столь же глубокого разочарования.

* * *

«Мне было бы некомфортно, если бы я был близко к чужому пенису».

С этим парнем меня познакомила вовсе не ревность к успеху, который он и его товарищи по праву и должны были отнять у тех, кого воспитала суровая табуированность советской эстрады. Меня познакомила с ним даже не зависть к его человеческой смелости — когда-нибудь и я, возможно, осмелею для похожего разговора с Юрием Дудем, когда тот опять с камерой заявится ко мне уже в хоспис.

Я стал смотреть ролики с Александром Долгополовым только потому, что хотел выяснить для себя: нынешний стендап — это продолжение того жанра, в котором подвизались несколько поколений наших юмористов, или его вариация, или, возможно, какой-то прорыв в другую, похожую на нашу, но все же смежную область?

Теперь, после знакомства с молодыми стендаперами, мне кажется, что они все же трудятся совсем на другом поле: там меньше актерской работы и много актуального и молодежного контента, там — почти то же, что отличает музыку радио «Орфей» от рэпа, который уже вполне органично звучит по-русски: совершенно новый язык и почти полное отсутствие какой-либо мелодии.

Мы все же учились на артистов и с разной степенью успеха пытались изображать людей или без удовольствия цепляли на себя эстрадную маску.

У них человеческие образы возникают штрихами, яркими набросками в ходе — как ни крути — публицистического, несомненно, комического или даже сатирического высказывания. Их диалог со зрителем гораздо доверительнее, намного теснее. Но ведь у них и совсем другой зритель…

Меня, конечно, немного смущает отсутствие флажков на их дерзкой лыжне, и я не могу отделаться от ощущения, что в силу возраста мне интереснее слушать их в интервью, чем суметь рассмеяться, наблюдая их работу на сцене.

«А я такой говорю, а она такая отвечает». Мне будет уже трудно согласиться на «такой» упрощенный словарь, пока еще живы те, кто застали меня, когда я читал с эстрады рассказы Булгакова или Зощенко.

Как хорошо, что свято место не бывает пустым.

И даже неважно, приобрело или потеряло оно от них в своей сомнительной святости…

* * *

Люди часто полагают, что ангелы — это озорные детишки, прячущиеся со своими игрушечными луками за карнизами расписных плафонов. Нет представления более далекого от истины, чем это устаревшее и невежественное мнение.

Примите свидетельство человека, знающего, какие царапины оставляют они на плечах, когда их посылают с вами в дальнюю дорогу. Во-первых, у них всегда грязные и мокрые крылья, во-вторых, они больше всего напоминают неуклюжих попугаев, а мы по наивности принимаем за верные подсказки их бестолковый гомон, составленный из некогда подслушанных у нас же с вами слов.

Недавно я разжаловал за непрофессионализм одного совершенно бесстыжего ангела, который принял мое плечо за пьедестал и перестал хоть как-нибудь для меня стараться. Сейчас же, после долгих разъездов, я разогнал всю эту голубятню, заведшую в совершенный тупик мою природную интуицию.

Мне не хотелось бы, чтобы кто-то из моих читателей принял это откровение за басню, пустившись в догадки, что бы она могла означать в антропоморфном смысле. Бог с вами, мои близкие и друзья — по-прежнему рядом, и в мои намерения, наоборот, входило что-то вроде предостережения тем, кто придает своим ангелам исключительное и бессрочное значение.

Опыт разрешает мне дать совет молодым: возможно, что постоянство позволительно лишь в отношении коней, не сменяемых даже на трудной переправе. Применительно к ангелам это правило — безнадежно ошибочное, а подчас и опасное…