Читать книгу "Грязь кладбищенская - Мартин О Кайнь"

И был прав. Открыли мешок и вытащили оттуда несколько раковин еще накануне вечером. Краше правды нету слова: были у меня подозрения насчет Катрины Падинь…

– Батюшки мои! Божечки!..

– Были, точно говорю. Она с ума сходила по ракушкам. Вроде как верила, что они от сердца помогают. Только я-то понятия не имел, что у меня сердце слабое – спаси нас, Господи! У меня закололо в…

– Старый хрыч! Не верьте ему…

– Да вот хотя бы мой собственный отец, Шонинь Лиам. Бедняга пил чай в любое время дня. Дома из его пенсии ни одной паршивой монетки не видели никогда, Шонинь. Да я и не знаю даже, куда он ее девал. Но чаю в то время у него была чертова прорва, и покупал он его по фунту или полтора каждую пятницу. Джуан Лавочница часто мне говорила, что он накупил на два с половиной фунта денег. “Чего б не радоваться, пока дают” – так он всегда приговаривал, бедняга.

Каждую пятницу Катрина подстерегала его по дороге домой и зазывала к себе. А он всегда был податливый, бедный старичок.

“Выпьешь чашечку чаю”, – говорила она.

“Видит Бог, выпью, – отвечал он. – Здесь два фунта, так чего б не радоваться, пока дают”.

Он и мне, и всей деревне этой присказкой уши прожужжал. Такой вот малость простоватый был, бедный старичок. Так что заваривали чай. Может, даже дважды заваривали. Только вот домой он мне приносил от этого чая не больше полфунта. Не дай мне Бог сойти с места, если я вру, Шонинь!..

“Я ж купил два фунта, – вечно говорил он. – Должно быть, потерял. Погляди, нет ли какой дыры у меня в карманах. А может, я забыл немного в доме Катрины Падинь. Ну ничего, назавтра заберу. А если даже и забыл, что за беда? Чего б не радоваться, пока дают. У Катрины-то в доме страсть как много чаю хлещут, дай им всем Бог здоровья!.. ” Он всегда был простоват, бедный старичок.

– Ты все лжешь, паразитка! Я уж из сил выбилась, чаи с ним распиваючи! Он ведь прибегал ко мне в любое время, сколько ни пробьют часы, стенные или карманные. А все потому, что ты травила его своей печеной картошкой и соленой треской, Бридь Терри, нахлебница несчастная. Не верьте ей…

– Покоя мне! Покоя! Избавь меня от своего зловредного языка, Катрина, не заслужила я твоей клеветы! Покоя! Покоя!..

– Святую правду тебе скажу, Бридь Терри. Как раз в тот год мы засеяли Рапсовое поле, и у нас осталась целая куча старой картошки. Под самый конец мая это было. Мы с Микилем проводили на болотце каждый день, с самого рассвета, почти что две недели. Мы бы и в тот день тоже сидели там же, да только Микиль носил с берега сухие водоросли до самого обеда. А после обеда заглянул в сарай, чтоб положить немного соломы в торбу ослу, раз уж остаток дня собрался провести на болоте.

“Если подумать, Кити, – говорит он, – куча старой картошки из сарая не должна была так сильно поубавиться. Я б и не сказал, да только свиней мы уже две недели как продали”.

“Честное слово, Микиль, – говорю, – ноги моей не было у этого сарая – ни правой, ни левой – уже недели с три. Да мне и нужды никакой. Картошку для готовки мне ребятня таскает”.

“Надо было нам его на замок запереть, – говорит он, – раз уж мы на болоте работаем. Любой ведь может проскользнуть туда средь бела дня, когда и самих нас нет дома и ребята в школе”.

“Видит Бог, может, Микиль, – или под покровом ночи”, – говорю.

“Это все равно, что после драки кулаками махать”, – отвечает Микиль.

Вот и пошла я сама, Бридь, к сараю еще раз, и присмотрелась к картошке.

“Как Бог свят, Микиль, – сказала я, когда вошла. – Все равно что после драки кулаками махать. Еще две недели назад картошки была приличная куча, а сейчас почти совсем ничего не осталось. Черт его знает, хватит ли нам теперь этого до молодой-то. А ты хоть немного смекаешь, Микиль, кто это ее крадет?”

“Я отправлюсь на болото, – говорит Микиль, – а ты, Кити, ступай на Верхний торфяник, как обычно, когда идешь на болото, а потом спустись по каменистой ложбинке сзади, ляг и спрячься в ивняке”[96].

Так я и сделала, Бридь. Лежу в ивняке, штопаю пятку на чулке, а сама глаз не свожу с сарая передо мной. Много времени прошло, я, кажись, чуть было не заснула. Только вдруг услыхала я шум у двери сарая. Заскочила туда одним прыжком через щель. Вот там она и была, Бридь. А на горбу у нее целый горб картошки, Бридь!..

“Ты, должно быть, собралась отнести картошку Джуан Лавочнице и продать, как свою продавала весь год, – говорю я. – Да только теперь у тебя с самого Бельтайнского дня картошки не наберется даже в рот положить. И ладно бы так было год, но ты себе такую моду на каждый год завела”.

“Пришлось мне отнести немного Томасу Внутряху, – отвечает она. – У него-то вся пропала”.

“Пропала! Конечно, раз он за ней никак не смотрел, – говорю. – Не окучивал, не полол сорняки, не поливал ни капельки…”

“Умоляю, только не рассказывай никому, Кити, – просит она. – А уж я тебе отплачу. Если только Нель, зараза, услышит такие новости, дальше мне уж все равно, кто про это прознает”.

“Так и быть, Катрина, – говорю. – Не расскажу”. И клянусь дубом этого гроба, Бридь, не рассказывала…

– Ах, Кити, говно в корыте, да у меня уйма своей картошки всегда была, слава тебе, Господи!..

– …Доти! Доти! Она ведь оставила Томаса Внутряха без гроша. Я его частенько встречала в деревне. “Дьявол побери твою душу, она ведь все у меня украла, до последнего медного пенни, Нора” – так он говорил. Оныст, так и говорил. И мне самой пришлось одолжить ему на несколько стаканчиков виски, Доти. Уж так его было жалко, беднягу, и язык у него, словно засохший цветок в горшке… Но о чем я, Доти? Разве моя собственная дочь провернула такую же шутку? Я уже здесь была, когда об этом узнала… Она поступила так с моим сыном в Паршивом Поле сразу после моей смерти. Сам он и его жена поехали на ярмарку в Яркий город. Дочка моя вызвалась прийти приглядеть за домом, пока они не вернутся. Так собрала все ценное, что было в доме, побросала в большой сундук, а на улице у нее были наготове повозка и лошадь. Дочь велела четверым-пятерым молодцам, что оказались рядом, погрузить сундук в повозку. Они про это дело ничего и не знали. А она дала им денег на выпивку.

“Это сундук моей матушки, – говорит. – Она его мне оставила”. Оныст, так и сказала. И увезла все домой. Оныст, Доти.

Прямо королевский был сундук, в старинном ирландском стиле. Крепкий был, будто железный. Да и выглядел очень мило. И удобный, и красивый, Доти…

Что уж говорить о том, сколько там было денег! Серебряные ложки и ножи, весь серебряный туалетный прибор, какой у меня был, когда я жила в Ярком городе. Ценные книги в переплетах телячьей кожи, простыни, одеяла, салфетки, покрывала… Если бы у Катрины Падинь хватило ума как следует о них заботиться, на ней бы не было грязных обносков в день похорон…