Читать книгу "Тайны двора государева - Валентин Лавров"

— Еще материнское молоко на устах не обсохло, а уже туда же — мятежничать!

— Потеху, может, на завтра оставим? — спросил старый Ромодановский, за делами не завтракавший, а для его больного желудка следовало вовремя принять обед. — Пусть пока день проклинают, когда на тебя худое замыслили.

— И то! — легко согласился Петр. Он жаждал скорее заключить в объятия Анну Монс. Отыскал глазами Лефорта. — Что ж, гульнем сегодня у тебя.

Франц согласно поклонился:

— Кукуйские девушки всегда рады видеть русских героев…

Стоявшие рядом Меншиков, Лопухин, Трубецкой — молодежь горячая, до любви охочая — весело рассмеялись.

Через Ильинские ворота кавалькада двинулась к Немецкой слободе.

Дубки

Всадники миновали Земляной вал. Меншиков сказал:

— Мин херц, погляди влево, а ведь там замечательная дубовая рощица есть.

Петр оживился:

— Где, за деревенькой, что ль?

Он очень любил это могучее звенящее дерево, которое в воде не гниет, а делается еще более прочным. Для флотского строения лучше не бывает.

Петр двинул коня в речную воду, бродом перешли Черногрязку.

…Уже через минуту они въехали под сень густой дубовой рощицы.

— Ах, красота удивительная! — восхитился Петр. — Дубки трехохватные, могучие, птички поют, в воздухе благорастворение — рай земной, уезжать не хочется. Как же я раньше про сию рощу не ведал?

— Не по дороге она, — сказал Лефорт. — В Преображенское через Мясницкую и Красные пруды ездим, в Кукуй — через вал Земляной. Для корабельного строения хороша!

— Нет, — возразил государь, — сию рощицу сводить не станем, сделаем для себя плезир. Душа устала, покоя просит. Последние, кстати, деньки погожие стоят. Давай нынче тут пирушку устроим. — Повернулся к Лефорту: — Скачи к себе, прикажи сюда доставить все для вечеринки необходимое. Не забудь музыкантов да девушек кукуйских. Пусть девушки помадятся да сполоснут где надо.

Меншиков толкнул локтем Трубецкого:

— Гульнем с немками-то! — и рассмеялся.

Лефорт пересел в золоченую карету и, подпрыгивая по ухабистой дороге, понесся в Немецкую слободу.

Вечеринка

Не успело солнце за горизонт скатиться, как на фурах привезли ковры под ноги, столы, кресла, серебряную посуду. Бывалые повара, ходившие с Петром под Азов, на открытом очаге жарили баранов, варили гигантских осетров, доводили на пару нежных стерлядок, пекли любимый пирог Петра — с начинкой из воробьев и перепелов.

Когда сумерки стали густыми, в четырех каретах прибыли кукуйские прелестницы. Среди них Анна Монс — в пышном белом платье, в белых же чулках, с тонкой талией, с высоким пучком волос на макушке, нарумянена слегка, не то что толстые московские дуры, меры не знавшие.

Петр был в новом польском кафтане канареечного цвета, который шел ему.

Пили много. Спрятанный в кустах, играл немецкий оркестр. Танцевали, не жалея ног. Отобедав, разбились по парам. Петр разместился под громадным дубом, посадил на колени Анну. Та надушенной узкой ладошкой гладила его щеку, нежно ворковала:

— Герр Питер, ваше красивое мужественное лицо, которое столь нравится дамам, обветрилось. Я дам вам старинное немецкое снадобье. Оно сделает вашу кожу нежной. — Не таясь, потянулась к нему.

Он страстно прильнул к ее влажному маленькому ротику, так задохнулся в поцелуе, что даже сделал ей больно. Дыхнул в ухо:

— Прости неосторожность, вот контрибуция, — сдернул с мизинца подарок короля Августа — крупный изумруд.

— О, герр Питер, вы такой щедрый! На всем свете нет другого такого мужчины. — Завела глаза. — Как сладко мечтать: вы, герр Питер, — простой рыбак. Мы живем на берегу отдаленного лесного озера. У нас пять — нет, шесть! — маленьких детишек. И все они похожи на вас — храброго, сильного в бою и нежного в любовном алькове…

— Анхен, какая ты замечательная! — И подумал, вновь приникая к ее губам: «Не то что моя постылая корова, жена законная — Евдокия. Прочь колебания, отправлю ее в монастырь!»

* * *

Тем временем Меншиков обхаживал пышногрудую блондинку Гретхен, супругу знаменитого генерала фон Крафта, приехавшую без мужа. Меншиков вдруг схватил ее, поднял на руки и, весело хохотавшую и болтавшую в воздухе ногами, увлек в шуршащую кустами темноту.

Петр усмехнулся, а когда парочка вернулась к столу, с притворной строгостью спросил:

— Ты, Алексашка, почто увеличиваешь население ада?

— Не понял, мин херц…

— Когда я был в гостях у английского принца, он мне рассказал забавную байку, а по-ихнему — фани стори.

Все враз притихли, сгрудились возле Петра.

— Умерли сто англичанок, предстали пред очами апостола Павла. Тот речет: «Кто хоть раз изменял своему мужу, идите прямиком — сие дорога в ад. Остальные останьтесь на месте». Девяносто девять дам пошли в ад, а одна осталась на месте. Святой апостол задумчиво по чесал бороду: «Зело трудный случай!» Подумал, приказал: «Сию дуру глухую тоже отправьте в ад!»

Дружный хохот огласил окрестности. Анхен прижалась к Петру. Он молвил:

— Никогда так хорошо не было, моя любовь!

Осторожно приблизился Ромодановский, которому та кие затеи были уже не по возрасту. Он молвил:

— Государь, вы не утомились? Уже третий час ночи. Завтра дел много, с утра казнь недорослей назначена.

Сейчас Петр был добр. Он досадливо дернул ногой:

— Какая там казнь? Зачем вешать пятнадцатилетних мальчишек? Им чего старшие приказывали, они то и делали. Распорядись: выпороть и отправить в дальние города, без клеймения.

В кустах вдруг что-то громко зашипело, взорвалось, и небо озарилось веселым фейерверком. Подошел Лефорт:

— Это мой сюрприз вам, герр Питер!

Фейерверк продолжался. Солдаты отгоняли от царской пирушки любопытную чернь.

Государь распорядился:

— Завтра же прибить здесь мой указ: в рощу никому не ходить и деревьев тут не рубить — под страхом наказания.

Надругательство

На другой день, когда закатное солнце окрасило на горизонте облака фиолетовым светом, Петр выехал с Мясницкой и решил свернуть вправо к дубовой рощице. Ему хотелось оживить в душе воспоминания о вчерашней ночи.

И каково же было его изумление, когда он увидал дикое зрелище. На дубу, под которым он вчера отдыхал с Анхен, громадным гвоздем была приколочена посреди туловища кошка, уже успевшая издохнуть. С нескольких дубов по всей окружности так была содрана кора, что теперь столетние деревья непременно должны погибнуть.