Читать книгу "Кёсем-султан. Заговор - Ширин Мелек"

– Так скоро… – Айше вздохнула, на миг прикрыв глаза ладонью. Мурад ласково дотронулся рукой до ее виска. Бедная женщина, как же она переживает за него! И ведь не просит не идти в бой, осознавая, что такое долг султана и мужчины.

– Я вернусь с победой, моя дорогая, свет очей моих, моя хасеки…

Айше на миг замерла, будто не поверив, что ей дарована высочайшая милость. Затем с радостным визгом бросилась на шею своему султану, спрятала лицо на его груди, одновременно смеясь и плача, лепеча слова благодарности вперемешку с жалобами на судьбу, что не жалеет слабого женского сердца, заставляя султана ходить в походы, но делая все, чтобы Мурад не увидел лица своей любимой наложницы.

Ведь она слишком хорошо знала Мурада и его осторожность, граничащую с помешательством.

Никто и никогда не пройдет испытаний, через которые решит провести своих друзей (точнее, уже можно сказать, бывших друзей!) султан.

Айше не заметила, как губы Мурада скривились в той задумчивой усмешке, которую древние мудрецы называли «сардонической»: будто бы растет на острове Сардон трава, коснувшись которой человек умирает с улыбкой на устах, и странна эта улыбка, страшна, воистину подобна смерти.

Если уж проводить людей через испытания – так всех. Включая и сокровеннейшую жемчужину своего сердца.

Ибо если не может он доверить непроверенным людям свою спину в бою, как можно доверить непроверенной женщине воспитание будущего султана?

Глава 8

Время испытания

«…Когда такой страдалец из простого рода, о нем смело говорят, что он раздражителен, суетлив, назойлив, в часто возникающих беспричинных ссорах склонен к кровопролитию. Если же род больного знатен и могуществен, то для тех же его действий обычно подыскивают другие определения.

Очень грозный признак – частые ночные пробуждения и долгое бодрствование. Больной при этом обычно утешается тем, что днем у него сонливость отсутствует, стало быть, Аллах просто прибавил ему часов бодрствования. Однако от умного целителя да не скроется, что свежесть эта сродни лихорадочному румянцу.

После короткого (иногда не превышающего срок меж утренним и дневным намазом) периода неясной тревожности больной внезапно начинает ощущать смертельную угрозу: он будто бы окружен врагами, слышит зловещий шепот сговаривающихся убийц, а иногда и голоса уже сраженных ими мертвецов. Эта стадия особенно опасна для целителя, потому что если страждущий робок, то он пытается бежать или хочет покончить с собой, дабы не попасть живым в руки врагов, будто исходящая от них угроза страшнее посмертных мук на огненном ложе; но если больной отважен и обучен воинскому искусству – то он нападает.

Сам будучи до крайности переменчив, страдалец при этом требует полной верности от всех окружающих, начиная с самого целителя. И постоянно склонен проверять их верность, в устройстве таких испытаний порой будучи до крайности изощрен».

Книга о неистовстве и слабости

Ни одна мать, если только она мать, а не пропащая кукушка, не пожелает смерти сыну, уходящему на войну. Даже если сын этот, став султаном, нарушил все свои обещания, даже если он стал холоден и жесток с близкими и лишь одна из бывших «девочек Кёсем», Хадидже-вторая, нареченная султаном Айше, скрашивает отныне его одиночество.

Ни одна мать не пожелает такого сыну.

Вот и Кёсем-султан желала сыну своему, султану Мураду, возвращения с победой – и чтоб миновали его на пути к этой победе и пуля, и картечь, и лихая сабля. Да еще умоляла в письме, отправленном султану, поберечься и не пить воду из ручьев, подобно отцу.

Неизвестно, прочел ли султан это письмо, полное теплых материнских слов, или смял и выбросил, как часто делал с посланиями неугодных ему людей, но Кёсем-султан утешала себя тем, что сделала все, что только могла, а на остальное воля Аллаха.

– Иншалла, – прошептала она, глядя в резное окно, рама которого была покрыта затейливой вязью, а деревянные резные гроздья вполне можно было принять за настоящий виноград.

– Машалла, – откликнулись от двери, и Кёсем резко обернулась. Вызванный срочно ко двору Картал поклонился ей, памятуя, что у стен есть глаза и уши, но сама Кёсем-султан подбежала к нему и пылко обняла, потому что глаз у этих стен, она точно знала, нет. Да и ушей нет – во всяком случае, прямо сейчас.

Отстранилась, заглянула в глаза пытливо:

– Знаешь ли, зачем позвала?

– Мурад, – пожал плечами Картал, а больше ничего не сказал. Встал возле дверей – широкоплечий, статный, аж дух захватывает от его красоты. Кёсем усилием воли отвлеклась от разглядывания любимого человека и кивнула:

– Да. Мурад. Ты ведь наверняка знаешь уже, что он натворил?

– Тургай вернулся в дом, рассказывал. – Безразличное лицо, спокойные глаза… Говорит Картал мягко, да только от этой мягкости хочется завыть еще больше.

– Почему он отказался взять с собой Тургая?

– Султан не говорил, а сам Тургай не спрашивал. Воля султана – закон.

Так-то оно так, да только несчастное сердце Кёсем только-только привыкло видеть этих двух своих сыновей вместе – и на тебе, новая блажь напала на Мурада! Что же это такое, о Аллах? За что ты караешь?

– Я смотрю, ты не огорчен, – бросила Кёсем-султан для проверки.

Картал помялся немного, затем решительно отбросил церемонии и кивнул:

– Моя госпожа во всем права. Я не огорчен.

И столько потаенной страсти было в этом безликом «моя госпожа», что, казалось, и воздух в комнате расплавился, потек и заструился между пальцами, подобно шелковому полотну, целый отрез которого можно, как известно, продеть сквозь маленькое кольцо. Кёсем едва не ахнула, непроизвольно подалась навстречу любимому человеку, сделала два шага и лишь потом очнулась:

– Почему же ты… не огорчен?

«Потому что вижу тебя», – ответили глаза Картала, вслух же любимый рассудительно произнес:

– Крылатым не следует привыкать к султанскому дворцу, госпожа. Слишком много роскоши, слишком много интриг. Мы люди простые, к подобному не привыкли… и не надо нам к такому привыкать, уж прости, госпожа.

«И ко мне не надо привыкать?» – одними глазами спросила Кёсем, для виду кивая для любых случайных свидетелей, что поведение Картала весьма разумно.

«Хотел бы я…» – с тоской ответили ей глаза Картала.

Кёсем понимала. Хотела бы она не думать о Картале денно и нощно, хотела бы не падать во снах своих в крепкие объятья и не просыпаться в одиночестве, комкая покрывала и беззвучно рыдая без слез… Но Крылатые и вправду не задерживаются во дворце. Улетают.

А ей, взращенной в гаремной золотой клетке пташке с обрезанными крыльями, только и остается, что тосковать да бояться. За любимого человека, за детей своих непутевых, за девочек, что, словно глупые бабочки, сгорают, полетев к огоньку власти… За себя во всем этом и хотелось бы побояться, да не выходит.