Читать книгу "Terra Tartarara. Это касается лично меня - Захар Прилепин"

Вывалиться потом на улицу, пересчитывая детей, пакеты, свертки и коробки, усесться в большую машину, включить в ней разом печку и музыку и двинуть, спустя три минуты, домой, пока ближние твои, не в силах сдержаться, вскрывают подарки, чтоб смотреть на них восхищенно и касаться их трепетно.

А у дома нас ждет собака, и лает она так, что дрожат стекла, и пасть ее жарка и розова. Собаке радостно, она умеет смеяться, она смеется нашему приходу, и дети мои летят кувырком через нее.

В моем доме тяжелые замки. В моем доме красивые двери. В моем доме пышные кресла, к тому же на них можно качаться. В моем доме пять тысяч книг. Люстра. Бар. Я больше не бегаю за бутылкой вина и за банкой пива в ближайший ларек, у меня все есть, и поэтому я прекрасно надираюсь каждый вечер, разнообразно смешивая всевозможные напитки и безуспешно пытаясь немного напоить жену.

Но сегодня мы еще посетим кафе, мы просто обожаем посещать кафе.

Я люблю это очарованное затишье всего семейства, которое вглядывается в кипу разнообразных (взрослое, детское, винное) меню, принесенных услужливой официанткой к нам на стол. И лишь младшая дочка, не умеющая читать, сползает со стула и топ-топ, уходит к аквариуму смотреть рыбок, о чем, собственно, и сообщает: «Ыбок мотеть, — и, после паузы. — Пойду, — и еще после паузы, — Ыбок». Понял, понял, иди.

Потом средний мой молча, никого не предупредив, убегает смотреть фонтан.

Но ничего, сейчас им принесут блинцы, все в масле и в сгущенном молоке, или сырный супчик, или разноцветный салатик, и они сбегутся обратно, на мамин зов и вкусные ароматы.

Знаете, как маленькие дети забираются на высокие стулья в кафе? Привстав на цыпочки, они ложатся на них животом и потом брыкают во все стороны маленькими ножками. Спустя минуту из-за стола появляется маленькая, довольная рожица, и я снова понимаю, что меня с какого-то переполоха угораздило родиться счастливым человеком.

О, мое любезное мещанство. Ты обитель моя, ты дворянство мое, ты любезно мне и радостно.

Пусть я все придумал, что написал выше, — разве это важно, если я так стремлюсь туда, к смеющейся собаке, люстре и сырному супчику. Приветствую последовательное, принципиальное, обдуманное мещанство. Приветствую и призываю на свою голову.

К несчастью, подобное мещанство встречается весьма редко. Куда больше мещан непоследовательных, беспринципных и неумных.

Нормальный мещанин бережет свой прекрасный уголок с канарейкой, у него замечательно развито чувство собственности, он неустанно заботится о себе и своих близких, называя их пошлыми ласкательными именами, к примеру, как это делаю я.

И если он чувствует опасность, грозящую ему и его канарейке, он немедленно берет лом, кол, дрын и сносит любой напасти наглую башку. Пой, моя канареечка, никто тебя не тронет.

Если власть смеет унизить мещанина или его родителя, то мещанин садится в машину, приезжает к власти в кабинет, берет ее за розову щеку и спрашивает: «Ты что, гнида?»

Если государство последовательно выстраивает такой порядок вещей, благодаря которому розовопятые отпрыски мещанина могут впоследствии превратиться в нищих или в убитых в ходе войны одних нищих с другими, — мещанин неизбежно становится извержением вулкана. Сначала внутри него все клокочет, а потом бешенство мещанина выплескивается и принимает патологические формы и размеры.

И все лишь потому, что он — последовательный, принципиальный и мыслящий мещанин. Исключительно в силу этого.

Приснись мне, мещанин. Я еще помню тебя: как ты бурлил на площадях, это ведь был ты, а кто же еще. Пел хриплые песни возле Белого дома, кормил солдат колбасой, завалил чугунного Дзержинского, спас Зяму Гердта от черносотенцев.

Приснись мне, ведь солдаты снова хотят колбасы, Дзержинский снова на пьедестале, а всякий Зема в сильной опасности. Пусть я не разделяю твоих взглядов, пусть они мне кажутся дурными, но я готов уважать тебя за последовательность. Где она?

Непоследовательный мещанин — никакой не мещанин. Нет ему имени, одни позорные прозвища.

Не хочешь быть последовательным — не надо, я теперь буду мещанином. Это я горожанин низшего разряда, не купец, не стрелец, но подлежащий солдатству, развеселый посадский, с женой-мещаночкой и детками-мещенятками.

Горло перегрызу за мою мещанку и малых мещенят. Как же прожить нам, настоящим мещанам, сладостно и радостно, если мы со своим счастьем поперечны на своей земле? Если нужно мне, незлобивому посадскому человеку, оступиться один раз, потерять свой рубль и не найти второй — и мое государство проедет по мне, не сжалобится ни на мгновение. Нет, не хочу такого порядка, хочу иного.

Кто-то еще должен заботиться о моем счастье, кроме меня самого.

Если буйные да вольные придут под стены города — первый открою им ворота, мы всегда так делали.

ГОСУДАРСТВО ГОВОРИТ МНЕ «ТЫ»

Сначала я хотел начать так: «В уездном городе N…»

Потом думаю: какой, к черту, уездный город? Если так написать, они даже не заметят, что о них говорят.

Ни в каком не в городе N все было, а в самом натуральном Дзержинске, где я прописан, хотя живу давно в других местах.

За последние годы мне трижды пришлось навещать этот город, причем одно и то же место — управление ГИБДД: документы на авто приходится оформлять по месту прописки, и никуда от этого не деться.

Вам знакомо это мучительное чувство потерянного времени: когда понимаешь, что у тебя забрали целый день жизни, скомкали и выбросили под ноги? Наверняка знакомо. Именно за этим чувством я и езжу в Дзержинск. Осадок потом остается даже не на дни, а на годы: почему нас так унижают, за что?

За что, за что… Причина, на первый взгляд, поверхностна: не могу же я на машине ездить без документов. В итоге один раз я ставил машину на учет, второй раз — снимал ее, в третий заезд — получал новый техпаспорт.

Сценарий, по которому все происходило, всегда был примерно одинаков.

Приезжаешь с самого утра, там такая заасфальтированная площадка у ГИБДД, и на ней стоят машины со вскрытыми капотами, а возле машин перетаптываются и бесконечно курят нервные водители. Ждут офицера ГИБДД, который подойдет, проведет осмотр и черкнет подпись в бланке. Бланк нужно предварительно заполнить.

Приехал и я, и в очередной раз удивился, что офицер работает всего один и очередь еле движется. Стоят смурные мужики, ждут, ждут, ждут, а на улице холодно, но машины никто не заводит и даже не садится в них — каждый опасается, что офицер возьмет и стремительно пройдет мимо, к другой машине, и придется снова его целый круг ждать.

«Мы очень терпеливы», — решил я, оглядывая всех собравшихся.

«Мы очень терпеливы — это раз, — решил я. — И все очень боимся начальства».

Липкое, томительное и гадкое чувство подобострастия все время наползало на меня, и я, признаюсь, еще задолго до осмотра внутренне приказывал себе не волноваться, не дергаться и обязательно убрать заискивающую улыбку с лица в ту минуту, когда офицер подойдет ко мне. Потому что я проходил уже на этой своей машине осмотр, у этого же офицера, год назад, у меня все оказалось в порядке, и переживать было совершенно не о чем. Но организм не слушался! Организм то нервно подхихикивал, то покрывался гусиной кожей отвращения к самому себе.