Читать книгу "Творческая эволюция - Анри Бергсон"

Но для того, чтобы мыслить себя отчетливо и ясно, ум должен представлять себя в форме прерывного. И действительно, понятия столь же внешни по отношению друг к другу, как предметы пространства; они так же устойчивы, как эти предметы, по образцу которых они созданы. В совокупности понятия образуют умопостигаемый мир, в существенных чертах сходный с миром твердых тел, только элементы его более легки и прозрачны; уму легче оперировать с ними, чем с простыми и чистыми образами конкретных вещей. В самом деле, понятие уже не является непосредственным восприятием вещей, а представлением того акта, которым интеллект фиксирует их. Это уже не образы, а скорее символы, и наша логика представляет собрание правил, которыми следует руководствоваться при обращении с этими символами. Так как эти символы происходят из рассмотрения твердых тел, так как правила сочетания их между собой являются почти только переводом наиболее общих отношений между твердыми телами, то понятно, что логика торжествует в той науке, которая имеет своим предметом твердые тела, то есть в геометрии. Логика и геометрия взаимно порождают друг друга, как мы это вскоре увидим. Естественная логика вышла из расширения известной природной геометрии, подсказанной всеобщими и непосредственно известными свойствами твердых тел. А из этой естественной логики вышла, в свою очередь, научная геометрия, бесконечно расширяющая познание внешних свойств твердых тел. Геометрия и логика строго применимы к материи. Здесь они на своем месте, здесь они могут действовать одни. Вне же этой области, за чистым рассуждением необходимо наблюдение здравого смысла, представляющего собой нечто совсем иное.

Таким образом, все элементарные силы интеллекта стремятся превратить материю в орудие действия, то есть в орган, в этимологическом значении этого слова. Жизнь, не довольствуясь созданием организмов, хотела дать им в качестве прибавления неорганическую материю, превращенную в один огромный орган творчеством живого существа. Такова задача, которая первоначально ставится интеллекту. Понятно, что он до сих пор действует неизменным образом, как бы под очарованием созерцания неодушевленной материи. Наш интеллект есть жизнь, наблюдающая внешний мир, как бы вне самой себя, соглашаясь в принципе с действиями неорганической природы, чтобы фактически управлять ими. Отсюда его изумление, когда он обращается к живому и встречается лицом к лицу с организацией. Что бы он при этом ни делал, он всегда превращает органическое в неорганическое, ибо иначе ему пришлось бы изменить свое природное направление и пойти против себя, чтобы мыслить истинную непрерывность, действительную подвижность, взаимное проникновение, словом, ту творческую эволюцию, которую представляет жизнь.

Идет ли здесь дело о непрерывности? Ведь та сторона жизни, которая доступна нашему уму, а также чувствам, продолжение которых он составляет, эта сторона и дает повод к нашей деятельности. Но для того, чтобы мы могли изменять вещи, нужно, чтобы мы понимали их как делимые и отдельные. Пусть с точки зрения положительной науки в тот день, когда органические ткани были разложены на клетки, совершился необычайный прогресс. Но изучение клеток, в свою очередь, открыло в каждой из них организм, сложность которого увеличивается по мере углубления в них. Чем дальше продвигается наука, тем больше она устанавливает однородных внешних рядоположных элементов для образования живого существа. Но вряд ли она подходит при этом ближе к жизни, скорее наоборот, то, что есть настоящее жизненное в живом существе, по-видимому, отступает все дальше по мере детального разложения соединенных частей. Уже среди ученых замечается тенденция считать непрерывной субстанцию организма, признавая клетку искусственной вещью. Предположим, что эта точка зрения в конце концов возьмет верх, но и она при своем углублении приведет только к новому способу анализировать живое существо и, следовательно, к новой отдельности, хотя, быть может, и менее далекой от реальной непрерывности жизни. Суть в том, что эта непрерывность в действительности немыслима интеллектам, следующим своему природному влечению. Эта непрерывность включает одновременно и многочисленность элементов, и взаимное проникновение всего всем, а эти свойства вряд ли примиримы на той почве, где действует наша техника, а, следовательно, также и наш ум.

Подобно тому, как мы разделяем вещи в пространстве, мы фиксируем их во времени. Интеллект не создан для того, чтобы мыслить развитие в собственном смысле этого слова, то есть непрерывность изменения, представляющего чистую подвижность. Мы не настаиваем здесь на этом пункте, предполагая остановиться на нем в отдельной главе. Заметим только, что интеллект представляет себе будущее, как ряд состояний, из которых каждое однородно с самим собой и, следовательно, не изменяется. Если наше внимание привлекается к внутреннему изменению одного из этих состояний, то мы быстро разлагаем его на новый ряд состояний, в совокупности образующих его внутреннее изменение. Эти новые состояния или неизменны, или же их внутреннее изменение, как только оно обращает на себя наше внимание, сейчас же разлагается на новую серию неизменных состояний, и так далее до бесконечности. И здесь мышление состоит в реконструкции, и понятно, что мы пользуемся при этом данными и, следовательно, устойчивыми элементами. Так что мы можем сколько угодно подражать подвижности становления посредством бесконечного прогресса наших сочетаний, но само становление ускользает от нас в тот момент, когда мы думаем, что обладаем им.

«Интеллект все же остается сияющим ядром, рядом с которым инстинкт, даже развившись и очистившись до степени интуиции, образует только неясную туманность.»

Именно потому, что интеллект всегда старается реконструировать действительность, и притом пользуясь данными элементами, он не схватывает того, что есть нового в каждый момент какой-либо истории. Он не допускает непредвиденного. Он отвергает творчество. Наш ум удовлетворяется тем, что определенные предпосылки приводят к определенным следствиям, которые можно вычислить как их функцию.

Мы еще понимаем, что определенная цель вызывает определенные средства для ее достижения. В обоих случаях мы имеем дело с известным, которое сочетается с известным, словом, с повторяющимся прошлым. Здесь наш ум чувствует себя свободно. И каков бы ни был объект, мысль будет абстрагировать, разделять, выделять, чтобы заменить, если нужно, самый объект приблизительным его эквивалентом, при котором все будет происходить именно так, как нужно. Но признавать, что каждое мгновение непрерывно вносится нечто новое, что рождаются формы, которые, раз они произошли, можно, конечно, считать определенным действием их причин, но которые невозможно было бы предвидеть, ибо здесь единственные в своем роде причины составляют часть самого действия, соединяются вместе с ним и определяются им столько же, как и определяют его, – это мы можем чувствовать в себе и угадывать, перенося свои чувства вовне, но не можем ни выразить в терминах чистого разума, ни даже мыслить, в узком смысле слова. Мы не удивимся этому, если мы вспомним о назначении нашего разума. Причинность, которую он ищет и всюду находит, выражает механизм нашего творчества, где мы из одних и тех же элементов составляем одно и то же целое, где мы повторяем одни и те же движения для получения одного и того же результата. Целесообразностью по преимуществу является для нашего разума целесообразность нашего творчества, где работа производится по данной наперед, то есть уже ранее существовавшей или составленной из известных элементов модели. Что же касается изобретения в собственном смысле слова, составляющего отправной пункт самого творчества, то нашему интеллекту не удается охватить его поток, то есть то, что в нем есть нераздельного, ни его гениальность, то есть то, что в нем есть творческого. Объяснение всегда сводится к разложению хотя бы непредвиденного и нового на известные прежние элементы, соединенные в различном порядке. Наш интеллект столь же мало допускает полную новизну, как и будущее, совершенно не похожее на настоящее. Это значит, что и здесь наш интеллект упускает из виду существенную сторону жизни, как будто он не создан для того, чтобы мыслить такой объект.