Читать книгу "На государевой службе - Геннадий Прашкевич"

А наладив коч, пошли вверх по реке.

А июля в 4-й день все судно гневом Ево Божьим праведным разбило совсем, руль-сапец вырвало с корнем, в воде коч осел, песком его замело, добыть из воды невозможно.

А было нас двадцать человек.

И пошли мы, сами себе пути не знаем.

И милостию божией учинилось, что встретили людишек торгового человека Лучки Подзорова. Оне с заводом большим в устье стояли. И мы, холопи твои, того торгового человека всячески призывали, чтобы он, казны государевой и людишек государевых для, пошел бы вверх по реке Большой собачьей, как преж всюду бывало. А он, тот торговый человек Лучка Подзоров, будто ждал там кого-то. И мне так сказал: для чё буду морить своих людишек? И после подымал свои суда, заводил в тихую губу, и в той тихой губе по своим делам стоял еще шестери сутки.

Так думаю, ждал кого-то.

А что там в верхах реки Большой собачьей со служилыми людишками сына боярского Вторки Катаева творится, того не знаю, не ведаю. И поимали ли зверя старинного носорукого, о том я, холоп твой, тоже не ведаю.

Буде потихнет погода, утишатца ветры, может, сами кто придут на плотах.

К отписке сей кормщик Гераська Цандин руку приложил.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………… а из тьмы, из слабых сполохов очага – голос серебряный:

– Тепло становится, кочевать начинаем. Озеро встретится, сети пускаем. Есть рыба в чёпке, в яме большой – хорошо живем. Нет рыбы в чёпке – без пищи ходим.

Серебряный голос то пропадал, то вспыхивал, звенел ручейком в тьме.

Подумал тоскливо: лочил нэдэй. Такую страшную бабу только в темноте слушать.

Лочил нэдэй, так подумал. Удивился, что не по-русски. Лочил нэдэй, огонь горит.

Лежал у стены на понбуре – на хорошо уложенных друг на друга оленьих шкурах. Под рукой деревянная чашка с горячей болтушкой. Подняв глаза, смутно различал наклонные жерди, схваченные закопченным ремнем. Медленно, в который раз сознавал: лежит в летнем нимэ. Лежит на понбуре в летней урасе, плотно крытой ровдужными пластинами.

– На место ночлега придешь, ночевье устроишь. Вечером другие придут. «Друг, – скажут, – белка есть?» – «Ну, совсем чтобы не было, такого нет, – скажешь. – Ну, есть немного». – «Друг, сколько сегодня убил?» – «Ну, сегодня двадцать убил». – «Однако, есть белка, жить можно. А особый след видел? Деда сендушного босоногого след видел?» – «Ну, особый след видел. След босоногого видел» – «С этим, однако, что делать будем? По следу деда сендушного пойдем?» – «Худо будет, если не пойдем. Худо будет, если испугаемся».

За урасой бродил отъевшийся оленный бык, похрустывал суставами.

На полу валялась тупая стрела томар, очень похожая на ту, что была найдена вожем Христофором Шохиным. Может, из одного колчана. У входа – большой берестяной короб. На коробе железный нож-палемка и непонятно откуда попавший в тундру русский гремок – легкий жестяной колокольчик. Наверное, занесли воры.

Тень бабы падала на стену, колебалась. Тихо шепча, бросала в огонь кусочки сала.

Расслышал:

– Ну, дедушка-огонь, худое будет, отведи в сторону. Хорошее будет – заверни ко мне.

Пронзило в который раз: сама с собой разговаривает.

Приходя в себя, всплывая из нехорошей тьмы, не сразу понимал – что с ним? где он? Снилось или наяву было? – страшная баба Чудэ, сидя у огня, падала – вздрагивала. Перепачканная в золе, обожженная, билась в корчах, пыталась выползти к порожку, а он, как мог, помогал бабе. Скорее, пытался помогать, сил не было.

Еще помнил: баба Чудэ рубила мясо на кожаном лоскуте, чудэшанубэ называется.

Надолго забывал: где, зачем? Потом вспоминал, но не мог понять.

Как в руинах, рылся в воспоминаниях.

Вдруг явственно видел любимый царский Саввы Сторожевского монастырь. На торжественной заутрене голосистый чтец, задумавшись, забыл о присутствующем в храме патриархе и начал жития обычным возгласом «Благослови, отче!». А царь Тишайший, государь Алексей Михайлович, гневно сорвался на крик: «Что ты говоришь, мужик, бляжий сын? Тут сам патриарх в храме! Ты не отче говори, а говори: благослови, владыко!» И бегает, расталкивает священнослужителей, за всем старается уследить.

Вдруг вспоминал другое, рассказанное когда-то добрым барином Григорием Тимофеевичем. Приехал в Москву грузинский князец Уру-Самбек, привез государю кусок старой льняной ткани. Торжественно поклялся, что это подлинная сорочка Иисуса Христа, Сына Божия. В ней Сын Божий был распят на кресте. Вот, дескать, смотри, государь, вот явственно видны дырки от гвоздей, и старая кровь на сорочке.

Царь Тишайший выслушал внимательно. Потом разумно на всю неделю наложил пост от моря до моря, и настрого повелел выносить ту сорочку к болящим, следить внимательно: будут ли какие исцеления, явится ли болящим хоть одно чудо? И от души обнял грузинского князца когда вылечились некоторые.

Видел: выезжает царь Тишайший парадно к обедне – в санях, как зимой.

И то! Негоже царю, как всякому, трястись на колесах, он и летом ездит в санях. А за ним – главное духовенство. Все озабочены, все пытаются угадать: а что сегодня на душе и на сердце Алексея Михайловича?

А что у него на душе и на сердце? Наверное, одна мысль: носорукий. Какие-то изменения могут произойти в Москве. Думает: зверь где? Зверь старинный, величественный, с рукой на носу, как колечко, где?

Боль отступала.

Сразу как бы всплывал из тьмы, начинал видеть.

Опять слышал серебряную, текущую, как ручей, речь бабы Чудэ.

– Тонбэя шоромох, тонбэя шоромох. С вершины реки к устью реки спускаясь. Тонбэя шоромох, тонбэя шоромох. Как птица, черным платком взмахнув, зачем скрылся?

Приходил в себя.

Видел: не монастырь. Не сани, скребущие полозьями по мостовой. Ни государя нет, ни священнослужителей, ни толпы перед храмом. Есть ураса летняя. И страшная баба.

– Тонбэя шоромох, тонбэя шоромох. Подошву горы огибая, какие мысли несешь? До собрания многих людей, до больших травяных полей добравшись, будешь ли вспоминать?

Окликал слабо:

– Эмэй!

Голос бабы звучал серебристо, с затаенной тоской. Как чистый ручей, текущий через пустынный лес. Но не откликалась.

– Тонбэя шоромох, тонбэя шоромох. До тонкой пленки первого льда, до ондуш желтых осенних – с каким доживу чувством?

Не все понимал.

– Эмэй!

Опять не слышала.

Повторял, звал негромко.

Громче боялся звать: вздрогнет.

Ведь, вздрогнув, баба сильно впадала в болезнь, сильно корчило, сильно ломало бабу. Поэтому звал негромко: