Читать книгу "Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих"

Недавно дошли до меня напечатанные в Риме записки сего иезуита, по обыкновению лживые и клеветнические. Одного не смог скрыть, как ни старался, Антон Поссевин в своих писаниях — первого изумления, испытанного по прибытии в Русскую державу. Подготовленный наветами Батория, он ожидал увидеть землю разоренную, народ, бегущий в ужасе, войско расстроенное, казну пустую и общее смятение, застал же тишину, спокойствие, богатство державы и благоденствие простого народа. Признаюсь, что встречали его не как обычного посла какого-нибудь, к примеру императора германского, а с гораздо большей торжественностью и пышностью, тем сильнее должно было быть потрясение от вида встречавших его у самой границы пятисот всадников, обряженных в одинаковые шелковые кафтаны с золотыми позументами и в чалмы с изумрудными аграфами. И Москва предстала не пустынным пепелищем, а прекраснейшим и обширнейшим городом, и лишь новизна всех домов наводила на мысли о какой-то недавней катастрофе. И дворец царский сиял великолепием невиданным и богатством, превосходящим все описания, многие сотни царедворцев, изукрашенные драгоценными каменьями, вели степенные беседы или внимали почтительно словам государя. И на троне царском сидел не угрюмый и кровожадный азиат, а благообразный старец приятной наружности, приветливый, радушный, весьма живой в общении и склонный к шутке. Еще увидел Поссевин в царе русском истовую веру в Господа нашего Иисуса Христа и убедился в том, что единственным побудительным мотивом всех тогдашних действий царских являлось нежелание проливать кровь христианскую, что искренне стремится он к миру и готов заключить его на любых условиях, не умаляющих, конечно, его царского достоинства. С этим убеждением посол папский поспешил обратно к королю Баторию.

Через два месяца при посредничестве Антона Поссевина съехались на границе ливонской послы царя русского и короля польского. О, сколь много изменилось за этот короткий срок! Тогда, в середине декабря, неудача похода стала очевидной даже для самого Батория, и уже он стремился к миру, лишь на словах проявляя свою обычную кичливость и заносчивость. Сам выбор послов доказывал серьезность намерений Батория, это были наиболее искусные в таких делах Януш Збаражский, воевода Вроцлавский, маршал двора князь Альбрехт Радзивилл и секретарь великого княжества Литовского, хорошо знакомый нам Михаил Гарабурда. Царь же Симеон, верный себе даже в мелочах, выставил против них людей незначительных, князя Дмитрия Елецкого да печатника Романа Олферьева. Но проявили они себя достойно, с хитростью ведя игру дипломатическую. Поляки спешили, Баторий давал три дня сроку и после этого грозился прекратить переговоры, наши же тянули время, придираясь к каждой букве, сами же прислушивались ко все более радостным известиям, приходящим из-под Пскова. Был у них и другой хитроумный способ давления на поляков. Те разместились в разоренном низинном местечке Яме-Запольском, ютились в дымных избах, питались худым хлебом и пили воду снежную, что немало способствует сговорчивости. Наши же раскинули ставку на холме близ деревни Киверова Гора в шатрах теплых, блистали нарядами, золотом одежд своих и приборов конских, что ни день, устраивали пиры с яствами изысканными, так что легат папский, пристрастный греху чревоугодия, пасся всеми вечерами на нашей половине. Туда же стеклось множество купцов русских с товарами как богатыми, так и необходимыми, своей оборотистостью заткнув за пояс пресловутых жидов.

Так прошло три недели. Пятого января на дороге Псковской показались два всадника, польский и русский, которые неслись ноздря в ноздрю, не желая уступать первенства. Оба несли одну и ту же весть о последней — сорок шестой! — вылазке русских войск под Псковом, закончившейся знатным разгромом польских войск, взятием тысячи пленных и убитых без счету. Различие состояло лишь в том, что в письме гетмана Замойского была приписка: подписывайте мир на любых условиях, иначе — бегство и позор! Не успели наши послы порадоваться вести счастливой, как из Москвы прибыл еще один вестник с грозным приказом царя: подписывайте мир немедленно и на любых условиях! Подивились послы наши, принялись расспрашивать гонца, и тот рассказал, что знал, о последних событиях московских. В недолгом времени и я расскажу вам все по порядку, пока же скажу лишь, что восприняли послы наши весть горестную, как и весь народ русский, со скорбью и печалью, все дела земные обратились в ничто перед болью от утраты великой.

В этих условиях стороны быстро пришли к соглашению. Просто оставили все, как было при брате моем и при отце нашем, русское — русским, литовское — Литве, восстановив рубежи старые. Ливонию же мы отдали полякам, оставив себе лишь несколько городков для спрямления границы. За несколько часов составили и подписали договор, пусть не вечный мир, но перемирие на десять лет, и отправились в церковь походную на литургию в честь светлого праздника Богоявления. А после этого отслужили панихиду и пролили немало слез горьких.

Так, панихидой и слезами закончилась война Ливонская, длившаяся долгих двадцать пять лет.

Конечно, не закончилась. О, как было бы хорошо, если бы одним росчерком пера на договоре мирном можно было зачеркнуть все нанесенные обиды! Если бы вернувшись в границы старые, можно было бы и время повернуть вспять, и забыть все претерпленные лишения и понесенные утраты!

Понятно, что в первые дни все ликовали, потому что устали от этой войны, особенно от никому не нужного кровопролития последних трех лет. Когда весть о мире дошла до Пскова, польское войско из последних запасов устроило пир, и бессовестный Ян Замойский послал приглашение на него всем воеводам русским, включая князя Ивана Петровича Шуйского — цель его недавнего коварного покушения. Худой мир лучше доброй драки, — так рассудив, ратники русские отправились на пир общий, прихватив бочонки с вином и немудреную осадную закуску. Лишь оскорбленный в лучших чувствах князь Иван Петрович уклонился и заперся в своих палатах.

Но, когда унялась первая волна радости от мира, когда стихли одинаково громкие с обеих сторон восхваления достигнутой победы, чем дальше, тем сильнее росли досада и разочарование, особенно у нашего народа. Недоумевало войско русское, которое рвалось к победам новым и которому вместо этого приказывали забыть о победах старых и безропотно отдать приобретенное его храбростью и кровью. Плакали люди русские, которые за эти годы обжились в городах ливонских и теперь вынуждены были по непонятной и не объясненной им причине возвращаться на родину, оставлять на поругание латинянам возведенные ими храмы православные, бросать дома и нажитое имущество. И наши наместники и воеводы, вместо того чтобы защищать народ православный, защищали это самое имущество, не дозволяя пустить напоследок красного петуха, и даже нашли в нем средство обогащения.

Юрий Мнишек рассказывал мне через несколько лет, как он впервые вступил в Дерпт после выхода оттуда наших войск. «Я ожидал увидеть обычную русскую грязь в городе и привычное русское неустройство в крепости. Вместо этого встретил чистоту почти немецкую и военное хозяйство в порядке невиданном. Мы нашли такое количество амуниции, пушек, пороха и пуль, сколько не могли бы собрать во всей нашей стране».

Я уверен, что мы еще вернемся и в Ливонию и в Европу, быть может, уподобляясь волнам морским, мы не раз еще будем накатываться на Европу и затем откатываться назад к своим рубежам, допускаю, что уход наш не всегда будет добровольным, но никогда — в этом я не сомневаюсь! — он не будет столь поспешным, и никогда мы не будем оставлять противнику, бывшему и будущему, городки и склады, доверху забитые снаряжением воинским, обогащая его и приуготовляя к битвам новым.