Читать книгу "Сатана в предместье. Кошмары знаменитостей - Бертран Рассел"

Статуя снова ожила: «Ты, все сотрясающий гром, расплющь и разотри округлость мира!»

– Теперь ты счастлив? – спросил Макбет.

– О да, – подтвердил Лир, – и это так же верно, как длинен день. Я сижу в кресле, раскладываю пасьянс или дремлю, ни о чем не думая.

Статуя: «Конец горячим судорогам жизни, теперь он сладко спит».

– Что за глупости? – возмутился Лир. – Жизнь – никакие не судороги. Да, я хорошо сплю, хотя все еще жив. Это как раз та чушь, которую я ценил до знакомства с доктором Бомбастикусом.

Статуя позволила себе новое замечание: «Рождаясь, мы кричим, оповещая о своем приходе на эту великую сцену глупости».

– «Сцена глупости»! – воскликнул Лир, на мгновение утратив невозмутимость, которую до сих пор сохранял. – Не пора ли этой статуе научиться говорить разумно? Как она смеет уподоблять нас шутам? Нас, самых уважаемых граждан Лимба! Вот бы до этой статуи добрался доктор Бомбастикус! Что скажешь, Отелло?

– Ну, – вступил в разговор Отелло, – со мной этот негодник Шекспир обошелся еще хуже, чем с тобой и Макбетом. Наше знакомство продлилось считаные дни, как раз во время кризиса в моей жизни. Я совершил ошибку, женился на белой, но быстро понял, что ей ни за что не полюбить цветного. Когда Шекспир со мной познакомился, она замышляла побег с моим лейтенантом Кассио. Я был только рад, она была для меня обузой. А Шекспир вообразил, что я ревную. Да, в те дни я был склонен к риторике, потому и наговорил ревнивых речей, чтобы его порадовать. Доктор Бомбастикус, с которым я встретился как раз тогда, показал, что все беды проистекают из моего комплекса неполноценности, вызванного темным цветом моей кожи. Сознание всегда подсказывало мне, что быть черным хорошо – черным и при этом сверху. Но он показал, что подсознательно я испытываю совсем другие чувства, отсюда ярость, утолить которую можно только в бою. После лечения у него я забросил войну, женился на чернокожей, завел большую семью и посвятил жизнь торговле. Больше у меня не бывает побуждения пышно разглагольствовать и нести чушь, от которой здравомыслящие люди широко разевают рты.

Статуя: «Гордыня, пышность – благо славных войн!»

– Нет, вы только послушайте! – воскликнул Отелло. – Я бы и сейчас нес нечто в этом роде, если бы не доктор Бомбастикус. Нынче я утратил веру в насилие. По-моему, хитрость исподтишка куда эффективнее.

Статуя: «Я глотку разорвал обрезанному псу».

Отелло сверкнул глазами.

– Проклятая статуя! Пусть поостережется, а то я и ее схвачу за горло!

Молчавший до сих пор Антоний спросил:

– Свою черную жену ты любишь так же сильно, как любил Дездемону?

– Это, знаете ли, совершенно разные вещи, – стал объяснять Отелло. – Тут гораздо более взрослые отношения, теснее связанные с моим долгом перед обществом. В них нет места неуемной дикости. Они никогда не подталкивают меня к поступкам, о которых следует сожалеть добросовестному ротарианцу.

Статуя ввернула: «Случись мне тотчас умереть, то был бы на вершине счастья».

– Слыхали? – спросил Отелло. – От замечаний такого типа меня успешно вылечил доктор Бомбастикус. Благодаря этому человеку – никогда не смогу сполна выразить ему свою признательность! – я не испытываю ныне таких чрезмерных чувств. Госпожа Отелло – добрая душа. Она балует меня вкусными ужинами, отлично заботится о моих детях. Подает мне домашние туфли нагретыми. Не пойму, чего еще хотеть от жены благоразумному мужчине.

«Свет погасить, и снова погасить», – пробормотала статуя. Повернувшись к ней, Отелло сказал:

– Будешь перебивать – не скажу больше ни слова. Но послушаем твой рассказ, Антоний.

– Что ж, – начал Антоний, – всем вам известна, конечно, невероятная ложь, которую наплел про меня Шекспир. В свое время – но недолго – я видел в Клеопатре материнскую фигуру, с которой был возможен инцест. Цезарь всегда был для меня воплощением отца, и его связь с Клеопатрой позволяла мне увидеть в Клеопатре мать. Но Шекспир изобразил все так – причем успешно, сбив с толку даже серьезных историков, – будто моя страсть была длительной и привела меня к краху. Это, разумеется, неправда. Доктор Бомбастикус, с которым я встретился во время сражения при Акциуме, объяснил, как работает мое подсознание, и я благодаря его влиянию сообразил, что Клеопатра не обладает чарами, которыми я ее наделял, и что моя любовь к ней была надуманной. Благодаря ему я смог повести себя разумно. Уладив ссору с Октавианом, я вернулся к его сестре – все-таки она была мне законной женой. Так я повел достойную жизнь и заслужил включения в этот комитет. Я сожалел о том, что долг принудил меня умертвить Клеопатру, ибо только так я мог подкрепить свое примирение с Октавией и ее братом. Это была, конечно, неприятная обязанность. Но добросовестный гражданин не уклоняется от исполнения долга, продиктованного всеобщим благом.

– Ты любил Октавию? – поинтересовался Отелло.

– Даже не знаю, что следует называть любовью, – ответил Антоний. – Чувство, которое я к ней испытывал, питает к своей жене серьезный и трезвый гражданин. Я уважал ее, считал надежной соратницей в исполнении общественного долга. Отчасти благодаря ее советам я смог следовать предписаниям доктора Бомбастикуса. Что до страстной любви, как я ее понимал до встречи с этим выдающимся человеком, то я от нее отказался, а вместо нее снискал уважение моралистов.

Статуя: «Из многих тысяч поцелуев последний, жалкий я дарю твоим устам».

При этих словах Антоний затрясся с головы до ног, его глаза стали наполняться слезами. Постаравшись прийти в себя, он проговорил:

– Нет, я со всем этим покончил!

Статуя: «Наш день угас, и сумрак впереди».

– Послушайте, – не выдержал Антоний, – эта статуя – сама безнравственность! Она что, сторонница услад в объятьях шлюхи? Не пойму, как ее терпят ротарианцы. А что скажешь ты, Ромео? Старый греховодник и тебя причислил к тем, кто чрезмерно предавался любовным страстям.

– По-моему, – ответствовал Ромео, – в отношении меня он ошибся еще сильнее, чем с тобой. Ну, теплятся у меня смутные воспоминания о юношеском романе с девушкой, чье имя мне никак не вспомнить… Джемайма? Джоанна? Вспомнил: Джульетта!

«Она – на лике ночи украшенье, как драгоценность на мочке эфиопки», – высказалась статуя.

– Мы с ней были слишком молоды и глупы, – сказал Ромео. – Она умерла при довольно трагических обстоятельствах.

Статуя снова не смолчала: «Краса ее и в этом мрачном склепе искрится светом».

– Доктор Бомбастикус, – продолжил Ромео, – трудившийся в то время аптекарем, излечил меня от глупого отчаяния, которое я некоторое время испытывал. Он показал, что на самом деле я стремился к бунту против отца, потому и вообразил, что было бы хорошо полюбить дочь семейства Капулетти. Он объяснил, что бунт против отца веками служил источником разнузданного поведения, и напомнил мне, что по воле природы сегодняшний сын сам завтра станет отцом. Он излечил меня от бессознательной ненависти к моему отцу и помог вернуться к защите чести рода Монтекки. Потом я женился на княжеской дочке. Я снискал всеобщее уважение и перестал испытывать чрезмерные чувства, ведущие, как показал Шекспир, прямиком к гибели.