Читать книгу "И не пытайтесь! Древняя мудрость, современная наука и искусство спонтанности - Эдвард Слингерленд"

Соображения Чжуан-цзы по этому поводу находят подтверждение в современной, довольно обширной психологической литературе о мандраже. Исследователи сходятся в том, что в большинстве случаев внешнее давление (требование хорошей игры, беспокойство о репутации или награде) вынуждает людей концентрироваться на действиях, которые обычно совершаются бессознательно. В результате возникает замешательство, “парадоксальное исполнение”: чем сильнее стараешься, тем получается хуже. Во время классического эксперимента (время его проведения – 1984 год – можно приблизительно установить, исходя из использованных технологий) опытные игроки в “Пэкмен” и “Мисс Пэкмен” показали существенно более низкие результаты, когда им предложили денежную награду. Другой, позднейший эксперимент продемонстрировал, что бейсболисты, подвергающиеся серьезному давлению, играют хуже обычного. Однако примечательно, что осознание того, что они делают, например как держат биту в конкретный момент, улучшилось. Как и Янь Хой (когда тот впервые решил давать советы неправедному правителю), бейсболисты в состоянии мандража позволяют себе находиться под властью рассудка, и это негативно сказывается на результате.

Согласно Чжуан-цзы, одной из главных внешних помех является эксплицитная мораль конфуцианцев и их жесткие методы достижения у-вэй. Это подчеркивает следующий диалог Конфуция и Янь Хоя. Последний, вероятно, снова рассказывает о тщеславном желании направить на истинный путь неправедного правителя, и Конфуций ставит его на место. Однако в этот раз Конфуций не дает Янь Хою особенного совета, а просто отправляет его нечто сделать (что именно, нам не сообщают). Дважды Янь Хой возвращается и сообщает, что “кое-чего достиг”. В первый раз он говорит, что позабыл о гуманности и справедливости (двух важнейших конфуцианских добродетелях), во второй раз – о конфуцианских ритуалах и музыке. “Это хорошо, но все еще недостаточно”, – комментирует Конфуций. Лучше получается в третий раз:

– Я опять кое-чего достиг, – сказал Янь Хой.

– А чего ты достиг на этот раз?

– Я просто сижу в забытьи.

Конфуций изумился и спросил: “Что ты хочешь сказать: «сижу в забытьи»?”

– Мое тело будто отпало от меня, а разум как бы угас. Я словно вышел из своей бренной оболочки, отринул знание и уподобился Всепроницающему. Вот что значит “сидеть в забытьи”.

– Если ты един со всем сущим, значит, у тебя нет пристрастий. Если ты живешь превращениями, ты не стесняешь себя правилами. Видно, Ты и вправду мудрее меня! Я, Конфуций, прошу дозволения следовать за тобой!

Как и в случае повара Дина, мы наблюдаем здесь доведенное до предела “забывание” – не только конфуцианского учения и практик, но и самого тела и восприятия. Суть такова: чтобы достигнуть у-вэй, нужно сосредоточиться на мире, а не на себе. Нужно забыть обо всем: об эго, даже о теле, – чтобы вас поглотило движение Небесного Пути.

Звучит прекрасно. Вопрос, разумеется, в том, как забыть о себе? Как передать телу контроль над сознательной психической деятельностью? Чем конкретно занимался Янь Хой, когда уходил “сидеть в забытьи”?

Возможно, Чжуан-цзы пробовал заниматься медитацией и дыхательными упражнениями, которые, похоже, были частью стратегии Лао-цзы. В тексте также присутствуют провокационные намеки на использование психоактивных веществ. Например, одна из первых глав книги начинается с описания Цзы-Ци из Наньго, который сидит, странно склонившись, периодически поднимая голову к потолку и глубоко выдыхая, “словно и не помнил себя”. Что это значит? Можно лишь догадываться. Большинство комментаторов считает, что это относится к забвению тела. В любом случае, этот тип пребывает в глубокой медитации или под “веществами” – или то и другое одновременно. Дальше еще страннее: у него есть помощник, который, очевидно, находится рядом, наблюдая и помогая справиться с происходящим. (Снова неясно. Этот человек помогает регулировать дыхание? Или готовится вмешаться, если Цзы-Ци “поймает бэд-трип”?) Помощник явно впечатлен:

Как же такое может быть?

Тело – как высохшее дерево,

Сердце – как остывший пепел.

Ведь вы, сидящий ныне передо мной,

Не тот, кто сидел здесь прежде!

Цзы-Ци признает, что пережил полное перерождение: “Ты хорошо сказал, Янь! Ныне я похоронил себя. Понимаешь ли ты, что это такое?” Цзы-Ци, когда его просят объяснить, долго пытается описать то, что он пережил. Это бессвязная речь о том, как ветер поет, когда проносится над землей, флейтах Неба и Земли и вопросах о происхождении ветра. Но опыт, очевидно, пошел на пользу Цзы-Ци, и, так как мы сразу переходим к размышлениям о “большом знании” и “малом знании”, можно предположить, что пережитое превратило его в мудреца.

Личность Чжуан-цзы исторически связывают с южным царством Чу, территория которого примерно совпадает с современными провинциями Хубей и Хунань. В период Борющихся царств Чу было пограничным государством, которое изображали полуварварской землей со странными обычаями, полной диких животных. С Чу также ассоциировали шаманские практики, включая астральные путешествия и транс. Более того, поразительна перемена стиля, которую мы замечаем, закончив чтение увлекательных, но довольно уравновешенных первых глав “Чжуан-цзы”. Нам попадаются говорящие животные, летающие люди и случаи перерождения в крысиную печенку. Одним из сложных моментов текста является то, что Чжуан-цзы был вынужден придумывать наречия и прилагательные для описания своих переживаний, которые не мог передать классический китайский язык того времени. Переход от “Мэн-цзы” к “Чжуан-цзы” напоминает эволюцию “Битлз” от Can’t Buy Me Love (1964) к Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band (1967). Появляется смутное ощущение, что кое-кто открыл для себя наркотики.

Однако Чжуан-цзы нигде не указывает, чем занимаются его мудрецы – возможно, не случайно. Если бы он прописал курс галлюциногенов, установил распорядок медитаций или перечислил дыхательные упражнения, то угодил бы в ловушку “правильного” и “неправильного”, то есть сделал бы хуже некуда. Так как Чжуан-цзы хочет избежать жесткого разграничения хорошего и плохого, ему приходится просто давать примеры для размышления. Он рассказывает о тех, кто не может вырваться за пределы “малого знания” и идет к немощи, мраку и смерти; о поваре Дине и краснодеревщике Цине, идущих по жизни в ритме танца; о Хуэй-цзы, отказывающемся от прекрасных тыкв и упускающем возможность счастливо плавать по рекам и озерам. Очевидно, что некоторые примеры указывают “хороший” подход к жизни, а другие “плохой”, но Чжуан-цзы никогда не скажет этого прямо. Он рассказывает истории и позволяет им произвести нужный эффект.

Такова, наверное, его стратегия, как помочь людям достичь у-вэй. Он пытается использовать юмор, парадоксы и просто странности, чтобы шокировать нас и вывести за рамки обыденного мышления. Текст “Чжуан-цзы” явно стремится сделать с вами что-то, и его эффективность в этом отношении трудно оценить – ее необходимо испытать. Отрывки не могут передать общее впечатление: “Положим, есть «начало» и есть «то, что еще не начало быть началом». Тогда есть «то, что еще не начало быть тем, что еще не начало быть началом». Положим, есть «бытие» и есть «небытие». Тогда есть «то, что еще не есть бытие» и есть «то, что еще не есть то, что еще не есть бытие»”. И так далее. Некоторые древнекитайские комментаторы и современные исследователи вывернулись наизнанку, пытаясь понять логику подобных заявлений, поскольку воспринимали этот фрагмент как философствование. Но это почти точно не так: выраженный здесь скепсис по отношению к возможности знания является духовной терапией, а не религиозной доктриной. Читая этот текст, мы теряем уверенность в том, что логика и рацио могут привести нас туда, куда мы хотим прийти. Именно этого эффекта добивается Чжуан-цзы.