Читать книгу "Барон Унгерн - Андрей Жуков"

Широко распространившаяся практика выборности командиров еще более ухудшила положение. Демагоги и провокаторы, заигрывая с размышляющей на уровне первобытных инстинктов солдатской массой, попадали в комитеты, выбирались на командные должности, попутно предавая своих товарищей, сея рознь между солдатами и офицерами в своекорыстных целях. Поразительная беспомощность офицерского корпуса, практически полностью отдавшегося на волю революционной стихии, потерявшего чувство корпоративной солидарности, воинского товарищества и почти не пытавшегося даже защитить себя, позже приводила в изумление даже самих участников событий весны 1917 года. А. И. Деникин вспоминал: «Непротивление было всеобщее. Тяжело было видеть офицерские делегации Ставки во главе с несколькими генералами, плетущиеся в колонне манифестантов, праздновавших 1 Мая, — в колонне, среди которой реяли и большевистские знамена и из которой временами раздавались звуки Интернационала… Зачем? Во имя спасения Родины или живота своего?.. Начало съезжаться также множество рядового офицерства, изгоняемого товарищами-солдатами из частей. Они приносили с собой подлинное горе, беспросветную и жуткую картину страданий, на которые народ обрек своих детей, безумно расточая кровь и распыляя силы тех, кто охранял его благополучие».

Насколько была деморализована значительная часть русского офицерства, утратившая все представления о долге, чести и элементарной человеческой порядочности, показывает случай, произошедший с находившейся под арестом в Александровском дворце царской семьей. 8 июня 1917 года солдаты охраны отобрали у цесаревича Алексея детское духовое ружье монтекристо. Проявлявший в заключении исключительную волю и самообладание и никогда не жаловавшийся на обиды и притеснения со стороны своих тюремщиков, Николай II запишет в своем дневнике следующие слова: «Хороши офицеры, которые не осмелились отказать нижним чинам».

Примеров подобного малодушного поведения «господ офицеров» 1917 год породил множество. Это был трагический кризис, бесславный конец целого сословия, которое веками скрепляло Российскую империю. Воистину Божие наказание было ниспослано тем, кто не захотел, не решился выступить на защиту своего монарха, хотя, согласно клятве, был обязан защищать государя и его наследника до последней капли крови. Известно о крайне суровом и жестоком отношении барона Унгерна во время Гражданской войны к офицерам не только чужих частей, но и своей дивизии. И истоки подобного отношения лежали, безусловно, в событиях весны 1917 года. С. Е. Хитун, воевавший в Гражданскую войну в Оренбургской армии генерала Бакича, в 1921 году оказался в Монголии, был мобилизован в Азиатскую конную дивизию, где служил шофером у генерал-лейтенанта Унгерна. В своих воспоминаниях он отобразил специфические взгляды начальника Азиатской конной дивизии на трагедию русского офицерства. Приведем один небольшой, но чрезвычайно показательный фрагмент из его рассказа.

«Однажды капитан Ф., закончив свой автомобильный наряд для Унгерна, вернулся на автомобильный двор и, созвав нас, офицеров, в угол, сказал дрожащим шепотом:

— Дерется!

— Кто, где, почему? — посыпались вопросы.

— Барон, ташуром (ташур 3–4 фут. 1 дюйм диаметром бамбуковая палка, употребляемая монголами, чтобы погонять скот. Вместо кнутов и нагаек она вошла в употребление в унгерновской дивизии). Меня… По голове…

— За что? За что? — повторяли мы в нетерпении.

— Занесло на льду… боком сшиб китайскую двуколку… Заставил подымать… Сам помогал.

— Как, бить офицера палкой? Как он посмел?

— Да капитанские погоны на тебе были ли?

— Братцы, надо что-то предпринять, это так оставить нельзя!

— Зови Бориса! Он пришел с бароном из Даурии. Он нам даст совет, что сделать, чтобы предотвратить это позорное обращение с офицерством…

Мы все были возмущены до степени восстания. Глаза сверкали, щеки горели: слова под напором летели… Пришел Борис, высокий, широкоплечий, молчаливый, с лицом белого негра. Выслушав спокойно наши отрывистые нервные протесты, он, пожевав губами и по очереди обведя нас своими выпуклыми глазами, сказал:

— Напрасно волнуетесь, господа, дедушка (несмотря на то что Унгерну было немного больше сорока лет, подчиненные звали его, с его одобрения, дедушкой) зря не бьет, вспылит и ударит: вас не застрелит, он знает свой характер и поэтому никогда не носит револьвера… — Он помолчал. — Что касается оскорбления… — глаза Бориса сузились и, слегка покачивая головой, он продолжал: — Хуже оскорблений, чем вы и все русское офицерство перенесло от своей же солдатни, которую науськали на вас их комиссары, представить трудно… На вас плевали, погоны срывали, вас били и убивали. Чтобы спастись от этого, вы бегали, прятались, меняли свой облик, свою речь, а иногда и убеждения… Здесь вы под нашей защитой. Здесь вы в безопасности от распущенной солдатни, которая, подстегиваемая выкриками Троцкого «Ату их!», охотилась за вами, а вы… вы бегали, скитались, прятались на чердаках, в подвалах, сеновалах и стогах сена…

После некоторой паузы и спокойным покровительственным тоном он добавил:

— Свое недовольство спрячьте! Недовольные были… Шестьдесят человек из офицерского полка тайком ускакали на Восток… а попали еще дальше — на тот свет… Дедушка послал в погоню торгутов, которые перестреляли беглецов всех… До единого.

Борис помолчал, обвел нас глазами и с легкой улыбкой продолжал:

— А что дедушка иногда любит протянуть ташуром, так это началось с тех пор, когда кто-то сравнил его с Петром и его дубинкой… Кладите рукавицу в шапку — пусть бьет, больно не будет… — И зашагал прочь, выделяясь среди других своим малинового цвета халатом, на котором желтели есаульские погоны, и в папахе, которая еще более увеличивала его и без того саженный рост. Мы переглянулись и молча разошлись. Наша новая, неприятная страница жизни началась».

Воспоминания Хитуна рисуют нам вполне определенный портрет русского белого офицера. Этому офицеру присущи чувство собственного достоинства, память о традиции, когда физическое оскорбление, нанесенное офицеру и дворянину, можно было смыть только кровью. Офицеры, пришедшие в унгерновскую дивизию, со стороны позволяют себе возмутиться нарушением этой традиции («мы были близки к восстанию…»). Но они совершенно неспособны постоять за свою честь, они не могут объясниться с начальником, позволившим себе рукоприкладство. Вместо этого они вступают в переговоры с посредником, который должен объяснить им, почему в этой дивизии командир имеет право бить своих офицеров. Борису — ветерану дивизии барона Унгерна — даже нет необходимости прибегать к каким-либо угрозам: он просто напоминает о поведении основной массы офицерского корпуса в трагические дни 1917 года: «бегали, прятались, меняли свой облик, речь и даже свои убеждения…» Слабенькая попытка («тоньше комариного писка», как говаривал поэт революции Маяковский) подавлена в зародыше, безо всякого напряжения. И Хитуну вместе с товарищами остается только с завистью смотреть в спину уходящему унгерновскому есаулу… Мог ли барон Унгерн относиться с уважением к подобным рассказчику людям? Вспомним реакцию барона на словесное оскорбление, нанесенное ему генералом Леонтовичем во время Первой мировой войны, — и все наши вопросы сразу же отпадут. Следует заметить, что и среди подчиненных Унгерну офицеров находились люди с высоким чувством собственного достоинства и не желавшие мириться с баронским ташуром. Что с ними было? «Чрезвычайно и опять-таки по-унгерновски любопытно, что барон не расстреливал за проявление самообороны против его ташура, но даже как будто бы с того момента начинал считаться с теми офицерами, которые имели смелость в самый острый для них момент схватиться за револьверы. К сожалению, вспоминается не более двух-трех таких случаев», — рассказывал в 1930-е годы на страницах харбинской газеты «Луч Азии» H.H. Князев, хорошо знакомый с порядками в Азиатской конной дивизии. Он вспоминал, как во время одного из боев у движущегося на огневую позицию артиллерийского орудия соскочило колесо. Барон Унгерн «налетел на командира орудия поручика Виноградова с поднятым ташуром, но офицер столь решительно схватился за наган, что «дедушка» сделал поворот направо, сдержанно выругавшись сквозь зубы. К чести генерала нужно заметить, что происшествие не имело для Виноградова неприятных последствий, — вспоминал H.H. Князев. — Барон стал после этого случая даже… лучше к нему относиться».