Читать книгу "Сады небесных корней - Ирина Муравьева"

Очевидцы вспоминали, что она шла за ним так, как ходят лунатики. Мы склонны верить, что именно на лунатизм и походило поведение Катерины, поскольку это явление очень распространено в Италии, а особенно в местах, расположенных неподалеку от Флоренции. Считается, что полнолуние нигде не достигает такой мистической силы, как там, хотя многие ученые до сих пор не могут согласиться с этим, ссылаясь на Джордано Бруно, в трудах которого до недавнего времени существовала даже записка о поведении Луны над селением Винчи. „Так же, как я не сомневаюсь, что с последним вздохом моя душа вознесется в рай, так я не могу и не должен сомневаться в том, что никакого особого накала Луны в селении Винчи и не существует. Согласен принять всевозможные пытки, а также любой вид мучительной смерти, поскольку мое утверждение — последняя истина“. И подпись: „Джордано“».

Тут уж я пользуюсь случаем уверить потомков в том, что не все, открытое великим монахом-космологом, выдерживает критику современной философско-научной мысли. Разве не смеемся мы над его утверждением, что Вселенная бесконечна и в ней великое множество миров? Конечно, смеемся и с точностью знаем, что мы в этой самой Вселенной — одни, а даже когда начинаем кричать, ругаться и плакать, то нам отвечает лишь эхо. Вот крикни, читатель: «Один я! О-о-оди-и-ин!» И слушай. Ну, что? Кто тебе отозвался? Никто тебе не отозвался, голубчик. И не отзовется. И хватить драть горло.

Катерина была крайне восприимчива ко всяким природным явлениям. Гроза вызывала в ней дикий восторг, и с первыми вспышками молнии она, как ребенок, хватала платок, набрасывала на ночную рубашку, всю грудь подставляла дождю и смеялась:

Дождик, дождик, пуще! Дам тебе я гущи!

Я даже склонна думать, что, может быть, восточная кровь ее сохранила в себе элементы чего-то древнего, не похожего на нашу нынешнюю действительность, и как ни таила внутри Катерина свою диковатую сущность и как ни душила ее, она, эта сущность ее, проступала то в смехе гортанном, то в резких движеньях, а то в этом странном ночном лунатизме.

Когда перепачканный сажей, весь в мелких и крупных ожогах, да Винчи ввел спящую женщину в спальню, где в рюмке краснело вино (вернее сказать, пламенело от сильного света Луны), Катерина сама прилегла на постель, не застланную покрывалом, а всю развороченную, всю в винных пятнах, как будто по ней прошагал ураган. Трясущимися от волнения руками положив заснувшего внучка на пол, подальше от кровати, да Винчи над ней наклонился.

— Как ты, mio fiore? (мой цветок — итал.) — шепнул он.

— Ах, жарко, — сказала она сухим ртом. — Как там хорошо! Все горит, все поет! Они все заждались меня.

— Кто заждался?

— И мать, и сестрички мои. Кто еще?

— А где они, fiore?

— Они где? В аду. А где же им быть? В рай таких не пускают.

Катерина лукаво засмеялась и, обхватив сеньора за шею, притянула с силой, повалила на себя и тут широко распахнула глаза. Она увидела залитое счастливыми слезами, сморщенное лицо. Оно было черным, и волосы всклокочены.

— Ай! Вот ты явился за мной! — сказала она и вдруг перекрестилась.

— Fiore, fiore! — шептал он, дрожа, и стискивал зубы, стараясь не плакать.

— Я знаю, что вы очень ласковы там, — вздохнула она и задумалась странно. — А ты разве знаменья не испугался? Когда ты меня заберешь? Нынче ночью?

— Куда я тебя заберу, Катерина? Давай прямо здесь. Здесь тепло, хорошо. Ребеночек спит.

«Не успел он произнести это слово, как все наважденье смело с Катерины, — сказано в „Садах небесных корней“. — Она вскочила с кровати, осмотрелась с ужасом, но, увидев на полу мирно и сладко спящего Леонардо, бросилась к нему и схватила мальчика на руки.

— Почему мы здесь? — прошептала она.

— Ты разве не помнишь? — Да Винчи с досадой стер грязной ладонью последние слезы. — Пожар был в деревне. Сгорела конюшня.

— А где была я?

— Ты была на пожаре. Стояла там, словно тебя притянуло свирепое пламя.

— А он? — Катерина прижалась губами ко лбу Леонардо.

— И он был с тобой. Ты чуть его не уронила в огонь.

— В огонь? Уронила? — Она задрожала. — Вот и покарали меня за грехи…

— Так ведь обошлось, слава Богу. — Да Винчи устало вздохнул. — Увидев тебя, понял я, Катерина, что ты не в себе. Подскочил, оттащил. Привел вот к себе. Остальное ты знаешь.

Она низко-низко ему поклонилась.

— Спасли вы нас, сударь. Погибли бы мы.

— С тобой что, когда-то случалось подобное?

Она опустила глаза.

— Да, случалось. Я с детства любила огонь больше жизни.

— У вас там бывают пожары? — спросил он.

— При чем здесь пожары? — Она усмехнулась. — Огонь есть везде.

— Огонь есть везде. — И он обнял ее. — Дитя положи на ковер. Пусть поспит. А я весь горю. Ты ведь любишь огонь.

И, взяв ее руку, дотронулся ею до крайней своей полыхающей плоти».

О первой их близости в «Садах небесных корней» написано очень откровенно. Я долго не могла отважиться на то, чтобы слово в слово воспроизвести этот отрывок, как на грех уцелевший полностью и нисколько не обгоревший. Впоследствии странная мысль, что если огонь, который сам есть существо, поскольку природа его похожа на нашу, не тронул ни строчки, то я не должна ничего пропускать, меня осенила. (А то, что природа огня похожа на нашу, вполне очевидно. Скажите мне, разве не он нуждается в пище, как мы? И не он способен к тому, чтобы произвести подобных себе? И так же рождаться, как мы? Умирать, как мы умираем? Не так ли он жаден, как люди жадны, не так ли он алчен?)

— Огонь есть везде, — сказала она.

— Да, именно так. Есть везде, — ответил он и положил ее руку на этот огонь.

В «Садах небесных корней» написано:

«Она пристроила ребенка на кресле и застыла, не оглядываясь. По тому напряжению, которое стиснуло ее спину, плечи и даже затылок, было понятно, что она ждет, пока он приблизится к ней. Но старый да Винчи не двигался. Пару минут это продолжалось: она стояла, не шевелясь, и он смотрел на нее широко открытыми глазами, скрестив руки на груди, как воин на одном из несохранившихся портретов Тинторетто. Казалось, что судьба их обоих стояла на пороге комнаты, не решаясь войти. Это было тем мгновением, которое случается в жизни почти всех, но не все замечают его. В это мгновение кажется, что в силах то ли самого человека, то ли ангела, отвечающего за его земной путь, совершить еле заметный произвол: глубоко вздохнуть, например, или закрыть лицо рукою, словно прячась, или просто поправить волосок на лбу, но по неизвестной причине человек не совершает глубокого вздоха, не закрывает лицо, не поправляет волосок — он ждет не дыша, и крылья ангела его тоже застывают, слегка розовея в холодном закате. Тогда наступает решенье судьбы. Вернее сказать, происходит все то, что было давным-давно предрешено, задолго до этой минуты. Она обернулась. Да Винчи смотрел по-прежнему тихим, внимательным взглядом. Это был совсем не тот хозяин селенья, который ежедневно добивался ее любви, вкладывая в любовь лишь убогое, грубо телесное понимание ее, к которому он пристрастился за годы своей безнаказанной жизни. Новый, не известный ни ей, ни ему самому человек отдавал Катерине всего себя, одновременно умоляя ее довериться ему, и слезы, застывшие в черных глазах, скорее всего, походили на робкий, почти не заметный, взволнованный дождик, который слегка увлажняет посевы, желая подбодрить их и укрепить в тончайших побегах стремление к росту. Она наклонила свою белокурую, покорную голову, с ним соглашаясь. Тогда он протянул руки и сделал к ней всего лишь один шаг. И, словно лавина, упала она на него. Обрушилась, словно сгоревшая крыша. О, не обвила и отнюдь не прижалась, напротив: она проломила его большой своей плотью, и оба упали. Так ветер встречается с ветром, и в новом клубящемся вихре рождается тьма. Жадность, знакомая голодным, набрасывающимся на кусок только что вынутого из печи хлеба, которым они обжигают и десны, и небо, но только быстрее глотают, стремясь к насыщенью ценой любой боли, любого ожога, ее одолела, и стыд, прежде бывший всегда хоть немного, когда Катерина вступала в интимные, даже внебрачные, связи, растаял, как тает гора почерневшего снега на мартовском солнце. Она то стонала, как стонут в чащобах косматые звери, то всхлипывала, как глазастая рыба в большом черном море, то взвизгивала, как собака, которая с куском ветчины проглотила иголку и, взвизгивая, начинает крутиться и тем потешает ребенка, успешно ее угостившего этой ветчинкой. Но больше всего она звонко смеялась, как женщины только смеются в то время, когда в тело их проникает мужчина.