Читать книгу "Браки совершаются на небесах - Елена Арсеньева"

– Марья… – пролепетала она трясущимися, бледными губами.

– Ишь ты! – изумился государь. – И та Марья, и эта. Как бы не перепутать, а, Иван Петрович?

Тот таращился непонимающе.

– Погляжу, ты, Иван Петрович, вообще путаник, – тем же веселым, приветливым голосом продолжал государь. – Свою жену с моей перепутал, земщину с наместничеством, Польшу с Московией, верность с изменою… Ты изменник и предатель, уж не взыщи. Малюта!

Скуратов оказался рядом с троном и, выхватив из ослабелой руки Федорова царев посох, вроде бы несильно ткнул его набалдашником в левый висок. Федоров тут же завел глаза, закинул голову, начал сучить ногами, но почти сразу притих и вытянулся. Иван Васильевич небрежно скинул его с трона, хотел сесть, да мешала стоявшая на пути боярыня Федорова. От всего увиденного она словно окаменела и смотрела вокруг неподвижными, пустыми глазами.

Нахмурясь и стиснув челюсти, царь махнул рукой. Малюта ударил еще раз.

– Унесите их, – сердито сказал Иван Васильевич. – Федорова псам бросьте, изменник и могилы не заслуживает. Бабу отпеть и похоронить по-людски, так уж и быть. Да, а платье мое… платье выкиньте. Я его больше не надену, негоже мне с чужого плеча обноски нашивать. Пусть и царские, – добавил он с кривой усмешкой, более напоминающей судорогу.

* * *

Царица после того пира занемогла и лежала без памяти под неусыпным приглядом доктора Елисея Бомелия. Иногда брата пускали к ней. Она была бледная-бледная, с черными подглазьями, сизыми губами и заострившимся носом – вмиг утратившая свою победительную, живую красоту. Сердце ее – Михаил Темрюкович сам слушал, приложив, как Бомелий, ухо к груди, – то пускалось вскачь, словно взбесившийся конь по горной тропе, то шептало что-то невнятное… прощальное! Кученей умирала.

Почему?! Салтанкул ничего не понимал. Что сказал ей царь? Да что бы ни сказал – разве можно умереть из-за одного слова?!

Так никто ничего не понял и не узнал. Померла царица Марья Темрюковна, красавица, распутница, дикая кошка, – ну и померла. Бомелий сказал – сердце-де вдруг остановилось. Ну что ж, ему, Бомелию, виднее. На то он и лекарь.

А Иван Васильевич Грозный навсегда зарекся брать жену из чужих земель!

Самозванка, жена Самозванца

(Марина Мнишек и Лжедмитрий I)

Этот день он запомнил на всю жизнь…

В Брагин к князю Адаму Вишневецкому приехала его родня: брат Константин с женой Урсулой и сестрой жены, а также отцом обеих дам, воеводою сендомирским, – весьма важным, даром что низкорослым, шляхтичем. Готовилась охота. Это была любимая забава шляхты. Знатный пан не упустит случая пощеголять своими собаками, соколами да кречетами, ну а гости рады похвалиться блеском конских уборов, красотой скакуна, а главное – своей ловкостью и удальством!

На псарне шум и суета стояли небывалые. Народ бегал туда-сюда, грязи развезли – шагу не шагнуть! И вдруг вбежал какой-то хлопец с криком, мол, приезжая панна Марина Мнишек, сестра пани Урсулы Вишневецкой, желает взглянуть на щенят нового помета – с тем, чтобы отобрать себе добрую борзую. И через минуту во дворе появилась уже готовая к выезду в поле всадница на серой в яблоках, небольшой, будто точеной кобылке, а вслед за ней – и ее отец.

Шляхта принялась разметать грязь и пыль перьями своих шапок, слуги рангом пониже бухнулись на колени, ибо пан Юрий Мнишек был ближайшим другом прежнего короля, Сигизмунда-Августа, да и нынешним не обижен. Пан не чинясь спрыгнул с коня прямо в грязь да и скрылся в сарае, ну а вельможная панна, сидя в диковинном седле, замешкалась, даром что стремянной и коня придержал, и колено подставил, чтоб удобнее с седла сойти.

А куда сойти? Не в жидкую ведь кашу глиняную!

Григорий, стоявший с прочими на коленях, исподтишка косился на панну. Еще бы она не замешкалась, не желая запачкать в грязи свои крошечные замшевые сапожки! Райская птичка, а не девица. Сидит на тонконогой кобылке с блистающей, каменьями украшенной упряжью, – вся такая маленькая, словно куколка выточенная, для охотничьей забавы в мужской костюм наряженная. Девка в шароварах! Такой уж обычай был в Польском королевстве, приводивший даже средового[42] толстого монаха в немалое смущение, а уж о молодых хлопцах, конечно, и говорить нечего! Берет ее был украшен перьями и такими же самоцветами, как упряжь лошади. Носик у панны Мнишек был маленький, дерзкий, а глаза – ох, какие же у нее огненные глаза…

Григорий подавил пылкий вздох – словно очухался. Сорвался с места, скинул с плеч кунтуш – и швырнул его как раз на то место, куда ступила бы панна Мнишек, если бы решилась сойти с лошади.

Она только раз на него глянула, а Григорию почудилось, что в него ударило молнией. Так и закачался! Но тут недогадливая дворня будто проснулась: все кинулись срывать с плеч свитки, да азямы, да кунтуши и кидать наземь, так что скоро по двору протянулась словно бы ковровая дорожка, по которой и проследовала на псарню ясная панна, на испачкав своих маленьких ножек и не посадив ни малого пятнышка на синий бархат своих широких шаровар. А потом обратно по тому же ковру прошествовала, прижимая к груди крошечного толстолапого кобелька и шепча ему какие-то ласковые слова. За ней протопал отец, а потом оба ускакали с заднего двора. Панна Мнишек даже не удостоила Григория новым взглядом.

Впрочем, она вообще ни на кого из людей не смотрела – только на своего щеночка.

Слуги принялись разбирать свою одежду, отряхивать, чистить, и лишь Григорий оставался неподвижным. Его кунтуш вовсе втоптали в грязь, так что не надеть. Поэтому Григорий еще долгое время стоял в одной рубахе, а тут неожиданно задул северный студеный ветер, который принес дождь со снегом. Охота по причине непогоды отменилась; своры загнали во двор, собак надо было накормить (перед охотой их для резвости и остроты нюха выдерживали голодными) – словом, хлопот было немало. Вот тут-то, видать, Григория и прохватило ветерком да сквозняком. К вечеру он занемог, а к ночи совсем слег…

Его спутник монах Варлаам со страхом всматривался в пылающее от жара, вспотевшее лицо и думал: «Мать честная… как бы не помер!»

– Эй, Гришка, – осторожно потряс хворого за плечо. – Не помирай, а? Очухайся!

Тот медленно разомкнул веки, и на Варлаама глянули горячечно блестящие глаза.

– Князя мне… позови, – выдохнул Григорий. – Князя Вишневецкого.

– Да ты что? – всплеснул толстыми ладонями Варлаам. – Очумел? Видали! Князя ему! Мыслимое ли дело: приду к пану и скажу, псарь-де Гришка просит вас к своей милости пожаловать. И что он со мной после этого сделает? Мало оплеухой наградит, а то и в холодную сошлет. Выпороть прикажет.

– Сходи… – выдохнул Григорий. – Во имя Господа Бога!

– Невеликое мне дело – сходить. Да разве господин меня послушается? Ну кто ты есть таков, чтобы пан к тебе пошел? Он – вельможа, князь Вишневец-кий, а ты кто? Гришка, вот и все!