Читать книгу "Грезы об Эдеме. В поисках доброго волшебника - Джеймс Холлис"

Разумеется, за этой народной драмой ощущается грандиозное смещение народного чувства. Отношения, которые когда-то служили империи, а затем продолжали служить правящим кругам, теперь, кажется, утратили связь не только с бесправными и обездоленными, но и с современным Евросоюзом, киберпространством и мировым сообществом. Как резко высказался один телекомментатор, «люди устали от денди в твидовых костюмах, которые не появляются на выборах, занимаясь охотой на шотландских куропаток». (Здесь имеется в виду и последняя смена правящей партии, и «потеря» Гонконга, и другие факты, свидетельствующие об изменениях социальной структуры и ожиданий.) На Диане сфокусировались эмоциональные переживания людей, а всеобщее выражение любви и скорби на ее похоронах фактически стало референдумом относительно будущего Англии.

Но во время потрясения, смятения и отрицания того, что произошло, которое было похоже на переживания многих из нас сразу после убийства Джона Фицджеральда Кеннеди, пришло в движение нечто более фундаментальное, изменившее наше глубинное представление о космосе. Возникает следующий, очень глубокий вопрос: почему кому-то, например Диане, пришлось оказаться в центре внимания публики, стать фокусом публичного обсуждения и проявления любопытства, настолько сильного, что папарацци лезли из кожи вон, чтобы удовлетворить ненасытную жажду толпы? И этот вопрос касается всех нас. Именно то, что мы не задали этого вопроса, но при этом считаем себя представителями цивилизации, заставило Диану мучиться и страдать.

В грандиозных проекциях на таких людей, как Диана, или на таких идолов музыкального искусства, как, например, Элвис Пресли, мы можем разглядеть свою собственную психодинамику. Карл Ясперс и Пауль Тиллих настоятельно убеждали нас учиться «считывать» артефакты нашей культуры, чтобы распознавать скрытые движения души[69]. В смятении, которое охватило нас после ее смерти, был не только естественный шок от внезапной травмы, но и невозможность поверить в случившееся, как будто тысячи других людей не умирали примерно в то же время, став жертвами аварий, катастроф или кораблекрушений.

Именно в результате этого неверия у нас в глубине и рождается фантазия о возможности существования каких-то волшебников. А если такие волшебные, чудесные, уникальные, свободные существа действительно существуют, значит, у нас появляется надежда. Но автокатастрофа в парижском туннеле лишает нас этой фантазии — никто из нас не является чудесным, уникальным и свободным. Смерть — великий уравнитель, который ни для кого не делает исключений. Разумеется, умом мы все это понимаем, но в глубине сердца все же надеемся на Доброго Волшебника. Если на свете действительно существуют волшебники, значит, они могут нас спасти. Если же волшебства нет ни в священных храмах, ни в деяниях великих людей, значит, для нас все кончено — или это то, чего мы боимся.

Вряд ли это чувство можно назвать новым. Его архетипическая природа ясно просматривается в дилемме Иова. Он был набожным человеком, который жил по закону, полностью полагаясь на свой договор с Абсолютно Другим. Со своей стороны, он вел себя соответственно писанию, а значит, и вселенная должна была вести себя точно так же. Может быть, Яхве считал, что такое поведение Иова сродни наивному поведению хорошего мальчика, который должен шире смотреть на мир. Так, Иов узнал, что никакого договора не существует. Ибо при всех его потерях: семьи, собственности и душевного покоя — самое большое потрясение вызвало нарушение договора, на который он надеялся. Как и все мы, Иов хотел чего-то особенного: он хотел волшебства. Именно благодаря своим невольным и незаслуженным страданиям он обрел величие. Он совершил психологический переход от обиженного, набожного ребенка, который ведет себя соответственно ожиданиям взрослых, к мужчине, у которого произошло подлинная встреча с мистическим. «О Тебе слышали мои уши, — говорит он Яхве, — теперь же мои глаза видят Тебя» (Иов. 42:5). Поиск Иовом Доброго Волшебника — это наш поиск, и конец его — это наш конец.

Наиболее глубинное психическое переживание в данном случае является и глубоко религиозным. Мы стремимся возложить на Другого все трудности нашего странствия. Часть наше задачи состоит в том, чтобы понять, что нужно сделать для собственного развития (как, собственно, и поступил Иов) и повернуться лицом к космосу без помощи Доброго Волшебника.

Всю последнюю неделю я только и думал о земляке Дианы, Томасе Нэше. В 1792 году во время эпидемии Великой Чумы, опустошившей всю Англию, он преподал урок демократии. Король и простолюдин, священник и чиновник, крестьянин и горожанин — все находились во власти ужасной болезни, которая проявлялась в высыпании черных бубонов на лимфатических узлах, и в течение сорока восьми часов человек умирал, испытывая страшную боль. В своей «Молитве во время Великой Чумы» Нэш дает урок, который все мы должны выучить и периодически повторять. Воспевая исчезнувшую красоту Трои, он напоминает нам не только о Диане, но и о нас самих:

Воздух наполнен светом;

Королевы умерли молодыми и прекрасными;

Прах закрыл глаза Елены[70].

Все культурные формы проявления души, как и явления природы, заслуживают того, чтобы быть подвергнуты анализу, как наши сны и комплексы. Сходным образом нам приходится анализировать, какие психические уловки могут быть скрыты в явно религиозных феноменах. Юнг утверждал, что «термин “религия” означает установку, присущую сознанию, измененному вследствие нуминозного переживания»[71]. Он раздражал многих теологов своими отказами определять природу нуминозного, независимо от того, находится ли оно у нас внутри или «вне нас». Это, — говорил Юнг, — вопрос метафизических спекуляций или индивидуальной веры. Его задача заключалась в определении содержания человеческой психики, то есть была исключительно эмпирической.

Парадоксально, что отказ Юнга преодолеть метафизическую преграду фактически привел его к почитанию таинства в Таинстве. Вспомним, что этимологически слово «numinous» (загадочный, сверхъестественный) связано с глаголом «to wink» (мерцать). Создается впечатление, что у нас в глубине нечто мерцает и побуждает нас как-то реагировать. Это мерцание активизирует нашу внутреннюю архетипическую структуру, которая преобразует нашу внутреннюю энергии в то, что Юнг называл «имаго бога». (Функция архетипа заключается в том, чтобы формировать не содержание, а намерение, не создавать само значение, а направлять либидо в сторону того гештальта, который переживается как значимый.)

Заметим, что Юнг не говорит, что имаго — это Бог, а говорит, что имаго — это наше ощущение нуминозного в посткантианскую эпоху. Такое почитание Таинства соответствует религиозной установке. Он предупреждал, чтобы мы не влюблялись в артефакты собственного Эго и не истолковывали буквально свои метафоры:

Бог — это таинство, и все, что мы о нем говорим, было сказано другими людьми и стало для них символом веры. Мы создаем образы и понятия, и когда я говорю о Боге, то всегда имею в виду его образ, созданный человеком. Но никто не знает, как он выглядит и был ли изображенный человек богом[72].