Читать книгу "Имя мне - Красный - Орхан Памук"

Весь день я показывал Кара рисунки (только последний, который мы всё никак не можем закончить, не показал), уговаривал его написать к ним истории, рассказывал о художниках: какой у кого характер, сколько я им плачу. Мы поговорили о перспективе: не противоречит ли установлениям ислама манера венецианских мастеров рисовать предметы на заднем плане маленькими – чем дальше, тем меньше. Зашла речь и о бедном Зарифе-эфенди; я сказал, что он был очень жаден до денег и, возможно, поплатился за это.

Когда Кара уходил, я не сомневался, что на следующее утро он, как обещал, придет опять, чтобы снова слушать мои рассказы о работе над книгой. Попрощавшись с ним, я остался стоять у открытой двери, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов, и было в холодной ночи что-то такое, что делало лишенного сна и покоя убийцу сильнее и коварнее меня с моей книгой.

Я крепко-накрепко закрыл дверь и, как всегда, придвинул к ней старый глиняный горшок, в котором теперь выращивал базилик, потом пошел в свою комнату, затушил огонь в очаге и собирался уже лечь спать, как вдруг передо мной появилась Шекюре, похожая посреди темноты в своем белом платье на привидение.

– Ты твердо решила выйти замуж за этого человека? – спросил я.

– Нет, дорогой отец. Я давно отказалась от мысли о замужестве. К тому же я и так замужем.

– Если ты по-прежнему хочешь выйти за него, я могу дать на это позволение.

– Не хочу.

– Почему?

– Потому что вы не хотите. Человек, который неугоден вам, не может быть мил и мне.

На миг я увидел, как в ее глазах блеснуло отражение затухающих в очаге угольков. Слезы вызвало не горе, но гнев, но в голосе не чувствовалось ни малейшей обиды.

– Кара очень тебя любит, – сказал я, словно открывая страшную тайну.

– Знаю.

– Он весь день слушал мои рассказы не из любви к рисунку, а из любви к тебе.

– Он же закончит вашу книгу, правда? Это самое главное.

– Когда-нибудь твой муж вернется.

– Не знаю почему – может быть, тишина подсказала, – но сегодня ночью я окончательно поняла, что он не вернется. Должно быть, правда то, что я видела во сне: его убили и дикие звери давно обглодали кости. – Последние слова она произнесла шепотом, словно спящие дети могли ее услышать, и мне послышалась в этом шепоте непонятная злость.

– Если меня убьют, – продолжал я, – знай: я хочу, чтобы ты завершила мою книгу, которой я отдал всего себя. Поклянись, что сделаешь это.

– Клянусь. Но кто мне поможет?

– Кара. Ты можешь поручить это дело ему.

– Вы уже поручили, отец. В моей просьбе нужды нет.

– Это так, однако он мирится со мной только ради тебя. Если меня убьют, он может из страха оставить книгу.

– Тогда он не сумеет на мне жениться, – объявила моя умная дочь, улыбаясь.

С чего я взял, что она улыбнулась? За все время нашего разговора я не мог разглядеть ничего, кроме время от времени вспыхивающих в ее глазах отблесков. Мы стояли друг напротив друга посередине комнаты.

– Вы с ним обмениваетесь какими-нибудь весточками или знаками? – не удержавшись, спросил я.

– Как такое могло прийти вам в голову?

Наступила долгая болезненная тишина. Потом где-то очень далеко залаяла собака. Я вздрогнул: замерз немного. В комнате было уже так темно, что мы ничего не видели, только чувствовали, что стоим рядом. И вдруг мы кинулись друг другу в объятия. Шекюре заплакала, призналась, что тоскует по матери. Я поцеловал ее волосы, которые пахли точь-в-точь как у моей покойной жены, погладил по голове. Потом отвел ее в комнату, где, прижавшись друг к другу, спали дети, и уложил в постель. Размышляя о событиях последних двух дней, я окончательно уверился, что Шекюре и Кара обмениваются письмами.

22. Меня зовут Кара

Вернувшись домой ночью, я побыстрее отделался от хозяйки, которая уже начала допекать меня материнской назойливостью, заперся у себя в комнате, растянулся на тюфяке и стал думать о Шекюре.

Начать с шорохов, к которым я внимательно прислушивался с наслаждением ребенка, играющего в увлекательную игру. С тех пор как я впервые после двенадцати лет отсутствия вновь появился в доме ее отца, она при нем ни разу не показалась мне на глаза – но я все время чувствовал, что она где-то рядом. Я был уверен, что она постоянно наблюдает за мной, оценивает меня как возможного мужа и тоже получает от этой игры удовольствие. Поэтому мне все время чудилось, что и я ее вижу. За этот день я лучше понял слова Ибн Араби о том, что любовь – это способность видеть невидимое и желание постоянно ощущать рядом с собой отсутствующее.

О том, что Шекюре наблюдает за мной, я догадывался по звукам в доме, по скрипу половиц. Было мгновение, когда она совершенно точно находилась с детьми в соседней комнате, дверь которой выходит в коридор: я слышал, как дети ссорились, а потом вдруг угомонились, – должно быть, мать нахмурилась и строго на них посмотрела. Время от времени до меня доносился шепот – но не та тихая речь, которую приглушают, чтобы, например, не отвлекать совершающего намаз, а нарочито притушенная, – и следом слышалось хихиканье.

В другой раз, когда Эниште говорил о чудесах света и тени, вошли оба его внука, Шевкет и Орхан, и подали нам кофе на подносе; все их осторожные и продуманные движения явно были заранее отработаны. Я подумал, что мать поручила детям помочь Хайрийе, чтобы они поближе посмотрели на человека, который, возможно, в будущем заменит им отца, и еще чтобы потом можно было поговорить с ними об этом человеке.

– Какие у тебя красивые глаза, – сказал я Шевкету и тут же, заметив, что младший, Орхан, насупился, прибавил: – И у тебя тоже.

Тут я неожиданным движением достал из кармана увядший лепесток гвоздики и положил его на поднос, а потом расцеловал мальчишек в щеки. Вскоре после того, как они вышли, из глубины дома послышался смех.

Иногда меня начинало мучить любопытство: откуда, из какой дырочки в двери, стене или, может быть, даже потолке наблюдает за мной Шекюре; теряясь в догадках, я разглядывал щели и кружки от выпавших сучков в досках, а то и просто какое-нибудь темное пятнышко, и представлял себе Шекюре, притаившуюся по ту сторону стены. Иногда мне так хотелось проверить, верны ли мои догадки, что я, рискуя показаться непочтительным к Эниште, который непрерывно что-то рассказывал, вставал и с задумчивым, сосредоточенным видом, изображающим уважительное внимание, начинал как будто без особой цели расхаживать по комнате, а потом неожиданно приближался к занимавшему меня пятнышку.

Обнаружив, что это не смотровое отверстие, не встретившись взглядом с Шекюре, я испытывал острое разочарование. На миг меня охватывало странное чувство одиночества и нетерпения, которое, должно быть, испытывает человек, не знающий, что ему делать со своей жизнью.

Иногда я так отчетливо ощущал на себе взгляд Шекюре, что, как всякий мужчина, желающий предстать пред своей избранницей человеком почтенным и сильным, начинал принимать красивые позы. Потом мне приходило в голову, что Шекюре и дети сравнивают меня со своим пропавшим на войне мужем и отцом, и тогда я начинал размышлять о знаменитых европейцах, изображенных на портретах, про которые рассказывал Эниште. Мне хотелось быть похожим на этих людей, которые стяжали славу не потому, что испытали невыносимые муки, как святые, и не потому, что могли, подобно пропавшему мужу Шекюре, одним ударом меча снести врагу голову с плеч, а благодаря написанным ими книгам и картинам; мне хотелось уподобиться им просто оттого, что Эниште рассказывал о них своей дочери. Я изо всех сил старался представить себе их портреты, создатели которых, по словам Эниште, черпали вдохновение и силу в темных и таинственных уголках мира, я пытался увидеть внутренним взором эти чудеса из чудес, которые мне, их не видевшему, Эниште с таким восторгом описывал, – но у меня ничего не получалось, и я чувствовал себя униженным и жалким.