Читать книгу "Для молодых мужчин в теплое время года - Ирина Борисова"

Ей тогда было уже за тридцать, но, все равно, она решила устроиться на какую-нибудь работу, связанную с языком. От английской школы кое-что осталось, и она пошла лаборанткой в отдел информации, надеясь мало-помалу вспомнить то, что знала, окончить курсы, а там, глядишь, и понемножку переводить.

Начальник посадил ее на разбор статей, но, остро нуждаясь в машинистке и увидев однажды, как лихо она печатает - а единственное, чему она за семейную жизнь выучилась кроме домашнего хозяйства - это печатать для мужа, - начальник принялся уламывать ее, посулил домашний день, но, в основном, сломал неуверенное сопротивление воззваниями к гражданскому долгу. Она согласилась, стремясь после многолетнего сидения дома делать что-то, действительно, общественно важное, вздохнув о языках и утешаясь тем, что будет все-таки печатать на машинке с латинским шрифтом.

На работе она печатала, не разгибая спины, но дома, как ни старалась, сделать столько же не могла.

Она не могла не выслушать прибежавшего из школы сына, не поахать над его рассказами, не посидеть с ним около ящиков со свинками, не посмотреть, как он ест и не проводить его в биологический кружок.

Не могла она также не приставать к дочке, куда та идет, и с кем и зачем и не повозмущаться: "Ну, почему ты не рассказываешь?" А когда дочка уходила, Антонина Трифоновна не могла работать, раздумывая, что дочка - все дальше, размышляла, отчего. А там приходил муж, и все собирались, всех надо было кормить, расспрашивать, удивляться, тормошить, недоумевать, а потом она печатала до ночи, пока не засыпала за машинкой, и все равно, получалось мало, а назавтра ждала расплата.

- Недоделала, - скорбно шептала она переводчицам. - Опять сейчас разнесет!

- Антонина Трифоновна, - укоризненно увещевали те. - Да плюньте вы на него, дурака! Сам-то он что делает? Кто ж больше вас у нас работает?

- Ну, вы-то с языками, - с благоговением бормотала Антонина Трифоновна, отмахивалась и уходила на ковер, а переводчицы только переглядывались и пожимали плечами.

А в кабинете у начальника все развертывалось каждый раз по одному сценарию.

- Недоделала, - опустив повинную голову, признавалась Антонина Трифоновна.

- Почему? - холодно интересовался начальник.

- Недоделала... - горестно повторяла она и вздыхала, и начальник клал ручку на стол и сначала тихо, потом громче и громче принимался ее распекать. Из кабинета доносились такие возгласы, как: "Бездельничаете! ... Распустились!... На работу наплевать!..." Появившаяся в отделе молодая специалистка, слышавшая это в первый раз, тоже кричала потом на Антонину Трифоновну: "Да как вы можете позволять? Он же вас унижает!"

- Недоделала, - в ответ вздыхала Антонина Трифоновна, отправлялась печатать и стучала без передыха, несла, наконец, начальнику, тот хмуро просматривал, бурчал: "Хорошо!", уже спокойно давал новое задание, и она хватала и убегала опять к машинке, проносясь мимо переводчиц, радостно шептала: "Отошел!", и те снисходительно качали головами.

Переводчицы и начальник были, в сущности, связаны круговой порукой. Он понимал, как мало они работают, но они знали языки, могли ответить на любой вопрос, он же, сложным путем оказавшийся на своем месте, имел диплом учителя географии и умел разве распределить заработанную другими премию. Где-то в глубине души он уважал переводчиц за то, что к ним не подступишься, что они всегда умеют найти прикрытие. Те тоже терпели его за снисходительное к ним отношение.

Антонину же Трифоновну не уважали ни те, ни другой. Переводчицы не уважали Антонину Трифоновну за полное, по их мнению, отсутствие чувства собственного достоинства, за несдержанность, с которой она первая бросалась к выдаваемым бесплатно ручкам и блокнотам, стремясь порадовать сына. Они не уважали ее за то, что она мало следила за собой, а их новыми вещами восхищалась без разбору, и даже о самой неудачной вещи убежденно и искренне говорила: "Изумительно! Вам так идет!", а если раздраженная владелица грубила: "Да не говорите глупости! Первый и последний раз надела!", никогда не обижалась, а только удивленно и печально всплескивала руками: "Да что вы?"

Переводчицы были убеждены, что начальник так относится к Антонине Трифоновне, потому что она позволяет ему так к себе относиться и, может быть, были правы.

Также, как переводчицы, не уважала Антонину Трифоновну и дочь, и только двое - муж и сын не думали, уважают ли они ее, а просто каждый вечер не ложились спать, не рассказав ей обо всех мелочах и о серьезном тоже, хоть она никогда не давала совета, а только энергично и шумно соглашалась со всеми доводами, даже если они скакали и прыгали, отрицая друг друга.

И хотя, казалось, судьба должна бы знать слабость Антонины Трифоновны позволять и, попытавшись раз, и, поняв полную неспособность данного объекта к сопротивлению, могла запросто поразить Антонину Трифоновну несчастьями (даже представить страшно, что бы сделалось с Антониной Трифоновной, попади она в ситуацию, в которой надо было бы за что-то бороться - устроить кого-то из близких в больницу, доставать дорогое лекарство, когда речь идет о жизни и смерти, вытягивать детей из засасывающей дурной компании, да мало ли что еще).

Но жизнь Антонины Трифоновны, хотя и не было в ней никаких особенных взлетов, протекала без ужасных происшествий. Биохимик, наконец, защитился и стал лучше зарабатывать, на работе она выучилась печать вслепую и стала успевать делать все в сроки, сын поступил в университет. Дочка же, выскочив замуж за иностранца и укатив с ним за границу, сначала писала редко, потом стала - чаще, а потом принялась то и дело ездить к Антонине Трифоновне с одним, а после с двумя детьми, и ее голос в дни приездов вливался в хор делящихся и рассказывающих и даже становился солирующим.

Судьба, как говорится, хранила Антонину Трифоновну, и хотя это, конечно, вовсе не закономерность, что судьба хранит отдающихся вполне ее течению, все-таки, глядя на Антонину Трифоновну, можно подумать о судьбе и в таком аспекте.

После бабьего лета

Марья Степановна сидела на лавочке, прислонясь спиной к теплой коре большой липы, и смотрела, как тоненькой кисточкой художник подправляет на холсте Асины растрепанные, как и в жизни, кудряшки. Ася стояла вполоборота, волосы ее развевал ветерок и, щурясь на солнце, она смотрела туда, где, как рыбья чешуя, блестели волны, а на них покачивалась моторка перевозчика, медленно пересекающая широкую реку.

Вчера они тоже плавали на тот берег на плоскодонке, выпрошенной Асей на часок у молоденького рыбака. Ася гребла умело и ровно, но Марья Степановна боялась, что они не доплывут, со страхом вглядывалась в мутную воду, а тут еще Ася вдруг в одно мгновение свесилась за борт, и не успела Марья Степановна ахнуть, как она, и художник попали под душ холодных брызг. Марья Степановна выставила вперед ладони и заругалась, бороздки капель полоснули по куртке художника, заблестели на его лице, а он небрежно смахнул их, весело погрозил Асе пальцем, она засмеялась, а Марья Степановна с улыбкой подумала: "Точно дед с бабкой внучку на прогулку повезли".