Читать книгу "Плохие парни. Книга 2. Поднимаясь ко мне - Мишель Лейтон"

Возвращаюсь мыслями на стоянку у колледжа. Помню, как опустила стекло в машине. Помню, рот и нос заткнули тряпкой. А дальше – пустота, пока я не ощутила, что меня куда-то несут. Разрозненные образы из подсознания вспыхивают в голове: вот я вроде бы проснулась, когда два мужика пересаживали меня в другую машину. Помню, я стала пинаться и визжать, царапаться и кусаться, а потом один, державший верхнюю часть моего тела, уронил меня. Я вскрикнула и сильнее взбрыкнула ногами, после чего что-то твердое и тяжелое ударило меня по голове. Потом снова ничего, пока я не проснулась привязанной к кровати в пустой комнате. Я подняла голову и начала осматриваться, но тот же парнишка сразу бросился ко мне со своей тряпкой. И прижимал ее к моему лицу, пока меня снова не поглотила тьма.

Это последнее, что я помню, до настоящего момента.

– Мы не должны ее убивать пока что. Может, добавить ей совсем немного, на случай, если придется будить. Вдруг с ней захотят поговорить или еще что.

– Ну, давай так и сделаем.

Чувствую, что у меня по щекам катятся слезы, но ощущение какое-то отстраненное, как будто теплые ручейки текут не прямо по коже, а по натянутой на лицо ткани. Пытаюсь открыть глаза и посмотреть, что происходит, но веки не слушаются. Мне даже дышать трудно – такая тяжесть в груди и так хочется спать.

Сил сопротивляться нет, к лицу снова подносят тряпку. Пробую отвернуться, но рука с тряпкой настойчива, а я слишком слаба. Смутно, как струйка дыма, распространяющаяся по комнате, в голову вползает осознание, что, может быть, мне дают достаточное количество этого средства, чтобы вызвать перманентное повреждение мозга. Думаю о папе – для него это будет страшное горе. Думаю о маме – уж она-то будет довольна. Но больше всего я думаю о Кэше. О том, каковы на вкус его губы, какая у него улыбка. Обо всем том, что я ему не сказала и теперь уже не успею сказать. О том, какой я была трусихой, не призналась, что люблю его. Слезы по щекам текут обильнее, исчезают, исчезают, исчезают – и вот я уже их не чувствую.

И потом все мысли пропадают.

24

Кэш

Я знаю, что нарушил правила дорожного движения раз двадцать, но мне абсолютно все равно. Не думаю, что хоть когда-нибудь пересекал Атланту с большей скоростью, тем более в часы пик. Перестраивался из потока в поток, дюжину раз заезжал в карманы и на полосы для спасательных служб, чтобы миновать пробки, протискивался между машинами в местах, где движение было слишком медленным, – никому не стал бы советовать так вести себя на дороге. Если бы я разбился по пути к месту, где держали Оливию, никому не стало бы от этого лучше. Нисколько. И все же… это, кажется, ничего для меня не значит. Я думаю только о том, что могут сделать с Оливией, что с ней могли уже сделать.

Меня затапливает злость, и я скрежещу зубами, чтобы как-то справиться с напором чувств. Если они хоть пальцем ее тронули… Если с ее прекрасной головки упал хоть один волосок… Если, упаси боже, они делали с ней всякие вещи…

От одной мысли о том, как такие мужчины любят поступать с женщинами, меня начинает мутить и одновременно бросает в дрожь от бешенства. Утешаю себя, что Оливия находится у них в руках недостаточно долго. К моменту, когда я добираюсь до места, проходит самое большее два часа. Но Оливия, пленница, может ощущать это как отрезок времени длиною в жизнь.

«И виноват во всем этом ты: тем, что вовлек ее в эту жуткую историю!»

Крепко сжимаю руль и жму на газ, как будто, если мчаться на сумасшедшей скорости, можно догнать и перегнать собственные ошибки. Теперь уже поздно, не в моих силах повернуть события вспять. Одна надежда – исправить ошибки и не допустить подобного в будущем. Устроить все так, чтобы Оливия больше никогда не оказывалась в опасности. Даже если для этого мне придется стать преступником.

Такие мысли противоречат моей натуре; повернуть в этом направлении – значит предать все, во что я верю. Но могу сказать твердо: теперь я лучше понимаю мотивы отца. Все, что он совершил, было сделано ради нас. Даже если считать его поступки невероятной глупостью. Полагаю, вопрос лишь в том, найдется ли такой человек, а может, несколько людей, ради которых стоит пуститься во все тяжкие.

Таких, как Оливия.

И снова ночным кошмаром, который ты не в силах забыть, даже окончательно проснувшись, перед глазами встает картинка: Оливия кричит и бьется, а мужчины без лиц истязают ее – рвут на ней одежду, лапают ее своими погаными руками. На этой точке все разумные рассуждения летят к чертям собачьим. Я без раздумий лишу жизни любого, кто причинит боль Оливии. Любого. Может быть, я буду всю жизнь жалеть об этом, но, раз уж речь идет о безопасности Оливии, мое раскаяние уравновесится этим доводом.

В животе бурлит – так проявляется злость. В бешенстве скрежещу зубами. Челюсти сводит, до того крепко они сжаты. Ярость, как зверь в клетке, мечется в груди, рвется наружу, чтобы взять реванш.

Давлю на газ и мчусь на полной скорости к Оливии.

Остаток недолгого пути проходит в тумане мыслей о насилии и ужасающих образов. К тому моменту, как я пересекаю описанную Гевином улицу, чувствую, что вот-вот взорвусь, если не дам волю кулакам, не встречу кого-нибудь, кого можно осыпать ударами, пока у меня под ногами не будет валяться безжизненное тело.

Припарковав мотоцикл рядом с красным минивэном, иду по улице, как случайный прохожий, обратно к тому перекрестку, за которым находится дом, где дер жат Оливию. Останавливаюсь у перехода, смотрю в обе стороны улицы, примечаю как можно больше деталей, но не задерживаюсь дольше положенного, чтобы не вызвать подозрений.

Улица на вид вполне мирная. Тут живут люди небогатые. Об этом можно судить по размеру и незатейливости домиков. Они выстроились двумя аккуратными рядами – маленькие квадратные кирпичные коробки с окнами без ставен. Аккуратные газончики, но пустые – голый функционал. В целом от пейзажа дух не захватывает. Кое-где на подъездных дорожках стоят велосипеды, но на задних дворах я не увидел никаких садовых прибамбасов – ни бассейнов, ни беседок, ни качелей.

Пока иду по изрезанному трещинами тротуару, который петляет между давно не стриженными деревьями-переростками, прихожу к выводу, что это прекрасное место для подпольной жизни. На улице всего несколько машин, которые, наверное, принадлежат людям, работающим в ночную смену. И сейчас хозяева спят. Остальные обитатели, вероятно, или в школе, или на работе, так что преступникам тут раздолье – делай что хочешь, никто ничего не увидит и не услышит, потому что некому.

Замечаю «хаммер» Гевина. По мере приближения к машине шныряю взглядом направо-налево. Удостоверившись, что за нами не следят, открываю дверцу и, пригнув голову, залезаю внутрь.

Гевин тут же сует мне нож с десятисантиметровым лезвием. Отличная вещь, если надо перерезать горло или добраться до внутренних органов. Беру его, не задавая вопросов, и прячу в сапог. А Гевин тем временем надевает глушитель на свой «макаров».

– Ирония? – спрашиваю я, имея в виду, что пистолет сделан в России. Гевин усмехается. – Итак, что тебе известно?