Читать книгу "Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка"

Опытный человек прошел бы это расстояние от реки за три дня, а гостей лагерно-кабинетных ждали теперь через неделю. Уходить нужно было немедля.

– А как же она? С ней-то что делать? – спрашивал Ваня. – Я ее не брошу, вы как хотите, а я дождусь, пока она очнется. Я так не могу.

– Это приказ, – рычал Андрей. И ночь не спал и думал, что еще одна заря поднимается, а в путь идти пока нельзя.

– Чего мы ждем? Мы не для того столько лет тут заживо себя хоронили! – шипел Варча, но никуда не шел, а садился на пол у кровати с Бузей, брал ее теплую ладонь, тер пальцы, прикладывал ухо к груди. Там спокойно, ровно, может, медленнее, чем обычно, билось ее сердце.

Вступив в реакцию с яблочной кислотой, страшная отрава, раздобытая у старой татарки, растеряла половину свойств, связав какие-то одни клетки и не тронув другие, нарушив связь между мышцами, но не добравшись до главной – сердечной.

На третий день оставшиеся яблоки покрылись мелкими черными точками, а дыхание Белоснежки стало угасать. Кто-то решил, что солнечный свет должен падать ей на лицо, так вырабатывается какой-то витамин, и, лишенная пищи, она тем самым сможет хоть немного, пусть через кожу, питать себя.

Вынесли кровать во двор, выстелили свежим мхом и старались поворачивать так, чтобы на лицо все время светило солнце. Бузины щеки буквально на глазах розовели, наливались кровью побледневшие губы.

Лейтенанту Карлевичу поручили занимался этим сверхсекретным делом.

О шахте с драгоценными камнями слышали уже давно. Информаторы сообщили о подозрительном мужчине еще прошлой весной. И, многозначительно приподняв бровь, рассыпали по столу мешочек камней, отступив при этом шаг от стола. Те, кто надо, долго потом сидели над картой, пили крепкий чай, водили по карте тыльной стороной ручки с пером, и их застывшие фигуры виднелись в пыльном окне очертаниями мрачных птиц в золотистой дымке. Думали, что тем, кто стоит над ними, знать про шахту не надо. Ведь беглые каторжане, тоже, кстати, из этого же района, устраивают тут черт-те что, ходят по лесу и сбывают драгоценные камни. Не нужно, чтобы об этом знали. Но малыми силами одной их группы посвященных взять шайку прочно окопавшихся в лесу бандитов-рецидивистов тоже было проблематично. И шустрее всех оказалась Ритка, неожиданно отправившая на объект своего человека с отравленными яблоками. Зачем с яблоками – одному Богу известно, но об этом ее деянии донесли, причем как-то настолько неуклюже, что круг посвященных, звонко треснув, расширился, и в него вошли совсем ненужные лица. И, чтобы информация не разнеслась взрывной волной по всем прочим столам и трибунам, нужно было действовать немедля, и отчитаться уже с готовым результатом, и там, быть может, пойти на повышение, получить грамоту и даже, чем черт не шутит – медаль и перевод куда-то поближе к людям.

Лейтенанту Карлевичу поручили руководить операцией захвата. Он был молод, зол, холост и амбициозен. В случае провала его бы было не жаль – он и сам это знал, и допустить провала не мог.

На войну Карлевич попал совсем мальчишкой, в сорок четвертом, и сразу был кинут в бой под Будапештом. Тяжелый шел бой, страшный. Вышел оттуда с легкой сединой в висках, с орденом Красного Знамени и с каким-то завораживающе тяжелым, обезоруживающим, неподвижным взглядом. При довольно мягких чертах лица, при густых черных кудрях с высокими ранними залысинами, взгляд этот ложился перед ним подобно броне, за этим, казалось бы, невидным, неосязаемым взглядом невозможно было даже толком рассмотреть его лицо. Еще Карлевич ходил всегда с ровной, чуть выгнутой спиной (кавалерийская закалка), и подбородок держал чуть выше, чем обычно держат, словно маршировал по плацу. После войны его пригласили в большое длинное здание, в уцелевшее после бомбежек крыло, и человек с серьезными погонами предложил интересную, хотя и нелегкую службу в органах, в местах, отдаленней которых для него, коренного киевлянина, и быть не может.

– Но дело молодое, холостяк, семью за собой везти не надо… – сказал пожилой полковник, завязывая папку.

– Надо – повез бы и семью, – серьезно ответил Карлевич.

Казалось, что нет ничего такого страшного, что он не видел, и нет на земле такого места, какое может быть хуже выпаленного войной Пешта, что не может быть ничего ужасней железнодорожных вагонов с готовыми к депортации, застрявшими на австрийской границе, по дороге в Маутхаузен, простоявшими так пять дней… запечатанными.

Но эти таежные места встретили его вдруг какой-то потусторонней прохладой, голым раздольем, где взгляд тревожно мечется по уходящим за горизонт зеленым сопкам и где, оказывается, есть нечто куда страшнее понятного, живого врага – сама природа стоит настолько близко, что чувствуешь себя меньше отщербленной песчинки. Вступаешь в жизненный круг, в котором нет ничего лишнего, ничего вообще, кроме недвижимого, простирающегося со всех сторон величия жизни и совершенно такого же, отчужденного, величественного равнодушия смерти. Нетронутое человеком однообразие берет в кольцо, где усилия одного, двух, десяти, ста человек со всеми их личными достижениями, историями и убеждениями ничего не значат. Под этим повернутым под непривычным углом желтоватым небом все нажитое одним человеком – опыт, мудрость, сноровка – не имеют никакого смысла, никакой цены. В любой из точек – тут, в пятистах километрах далее, даже в тысяче – будут те же сопки, то же небо, то же равнодушие.

Вдоль рельсов валялись трупы, и никто их не убирал. Освободившиеся зэки, урки на вечном поселении играли в карты на чужие жизни – проигравший должен был убить, скажем, третьего, сошедшего с поезда. И убивал… выслеживал и убивал! Фашисты убивали хотя бы из какой-то пусть чудовищной, но поддающейся обоснованию логики – то же, что творилось иногда в этих местах, просто не поддавалось пониманию.

Карлевич не любил лес. Пытался уяснить его примитивную жизненную логику с точки зрения человеческого выживания, какого-то мало-мальского приспособления – и не находил ничего путного. Они шли по лесу двое суток. Сорок восемь часов будто по одному и тому же месту – шагом, верхом на лошадях, переступая через поросшие мхом булыжники, уклоняясь от лезущих в лицо веток.

Проводник шел пешком – так ему было проще ориентироваться.

Лошади везли разобранный противотанковый пулемет, который в итоге так и не собрали.

Карлевич появился на этой поляне верхом на белом коне, в полевой военной форме и в плаще, скрывающем погоны и левую руку (он был левшой), сжимающую снятый с предохранителя пистолет.

Возле покосившейся черной избы стоял топчан, который Карлевич сперва принял за телегу без колес. На топчане лежала, сложив руки на груди, девушка – совсем юная, с черными распущенными волосами.

Скрипнула дверь, и на свет вышел, жмурясь, шатаясь то ли от болезни, то ли спьяну – заросший, грязный, голый по пояс мужик. Он спокойно, долго, словно не понимая, смотрел на лошадь и на Карлевича.

На другом конце поляны хрустнуло и зашелестело – появился зам Карлевича, на гнедом жеребце, показывающий одним лишь взглядом, что пока все спокойно.