Читать книгу "У нас была Великая Эпоха - Эдуард Лимонов"

«Питался он плохо… — осторожно начала старая женщина, которая не жила в их доме, — вот в чем все дело. При белокровии первое дело — питание. То есть я, конечно, его заставить не могла, но девочки всегда его просили: «Иван Иваныч, что же вы опять все в тарелке оставили». Он говорил, что он дома ест, но и дома он не ел…» — «Мам, — дернул ребенок маму за платье, — что такое белокровие?» Мать нагнулась к нему. «Это такая болезнь крови, сынок, когда белых шариков в крови намного больше, чем красных… — Заметив, что сын не понял и, возможно, представил себе шарики, белые и красные, плавающие в крови, мать вздохнула. — Тебе сложно будет понять, однако белокровие — это нарушение баланса состава крови». По лицу было видно, что сын не понял опять (он не знал, что такое «баланс»), и мать спустилась к простейшему объяснению, вернее, к утверждению: «Иван Иваныч умер от болезни крови».

«Нужно всегда хорошо питаться, мальчик, — сказала незнакомая женщина. И, вспомнив, в какое время она живет, заведующая офицерской столовой (а это была именно она) поспешно добавила: — Разумеется, по возможности. Однако основные продукты питания всегда имеются в наличии. Рыбий жир, например. Вы даете ребенку рыбий жир, дамочка?» — спросила она маму. (Маму всегда уважительно называли дамочкой, то есть она, очевидно, производила этакое впечатление представительницы высшего класса советских женщин, ибо большинство женщин называли «гражданками»). «Даю, — сказала мама. — Он очень не любит».

Ребенок внизу поморщился и тотчас же возненавидел заведующую офицерской столовой. Отец говорил ему, что повара и работники питания все воруют. И иногда пел шутливый куплет какой-то старой песни, представляющей поваров плохими:

Тепло на сердце от каши перловой,

Она скучать не дает никогда.

И любит кашу директор столовой,

И любят кашу обжоры-повара…

Однажды сын, спрятавшись за плотную портьеру, прикрывающую дверную нишу, сумел услышать, как отец спел более «взрослый» вариант песни. Обжоры остались на своем месте, однако первые две строчки звучали так:

Тепло в желудке от каши перловой,

Она пердеть не дает никогда…

И отец засмеялся. Он смеялся, однако слово «пердеть» спел виновато, как видно, стесняясь его. От Леньки Эдик уже знал, что оно значит.

В 13:00 стали формироваться похороны. Тогда было в обычае гордо везти покойника в открытом гробу через весь город, неторопливо на кладбище. Покойника не прятали стыдливо, как в нынешние времена, но гордились им. Дабы мог он попрощаться со своим городом, а народ города, привлеченный траурными маршами, все время пути исполняемыми могучим духовым оркестром, мог узнать, что умер человек, и, выглянув из окна или сойдя на улицу, мог попрощаться с умершим. Военные же похороны были мероприятием особенно грандиозным и великолепным. Раз и навсегда установленный регламент управлял военными похоронами.

Сын сказал матери, что он хочет с ней на кладбище. «Нет, — сказала мать. — Тебе будет очень грустно там». — «Ну, мама, я же никогда не был еще на кладбище. Ты меня никуда не берешь». — «Неправда, — сказала мать, — на прошлой неделе кто смотрел балет «Красный мак»? А до этого «Сказку о рыбаке и рыбке»? И ты не думай, что кладбище как цирк или театр, это очень грустное, тяжелое даже для взрослых место». — «Ну, мам!»

Мать почему-то ошибочно полагала, что дети психологически более уязвимы, нежели взрослые, что, попав на кладбище, сын ее расплачется. Это был ее первый (и единственный, увы) сын, и мать не имела опыта, не знала еще, что ребенок прочно прикрыт броней непонимания. «Хорошо, — сказала мама, — но не плачь потом, что у тебя болят ноги, это очень далеко, а нести тебя на руках я не буду, ты уже тяжелый». — «Как в детстве?» — спросил он. «В детстве ты был толстый, потому мы тебя и звали «дядя Пуд», сейчас ты худенький, но ты вырос… Впрочем, что я говорю, ты и есть в детстве и еще, слава Богу, долго будешь в нем. Толстым ты был, когда тебе был годик. Если хочешь на кладбище, беги быстрее и надень старые сандалики. Эти натрут тебе ноги».

Он побежал и влетел в комнату, застал там тоже, оказывается, идущего на кладбище отца. И отец тоже переодевался. Он сменил портянки. Переодевшись, вдвоем они побежали вниз. Характерная деталь, не закрывая двери на ключ. В военном доме презирали семьи, запирающие комнату на ключ. Даже те, кто, может быть, и хотел бы закрывать, не закрывали, опасаясь остракизма коллектива.

В подъезде было прохладно, но, когда из подъезда они выскочили в раскаленный полдень, жара по-новому обожгла их. «Не самая лучшая погода для транспортировки покойных, — сказал отец. — Сидел бы ты дома, играл бы в коридоре. Я бы на твоем месте сидел бы дома». — «Мама сказала, что мне можно на кладбище». — «Ну, раз мама сказала… Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, — и отец улыбнулся каким-то своим мыслям. — Я бы не пошел, но я ответственный за похороны. Служба, — отец показал на траурную черную повязку на рукаве. — Я бы лучше всхрапнул минут шестьсот», — сказал отец.

«Минут шестьсот — это сколько?» — «Это десять часов, — ласково сказал отец. — Десять часов сна — это очень хорошо…»

На Красноармейской они расстались. Надев фуражку, отец пошел в голову колонны, а сын побежал в хвост ее, где вместе с другими «иждивенцами» стояла мама. Из штаба вышли вдруг музыканты и, став у штаба, заиграли гулко во все мощные трубы, большие литавры и гулкие барабаны. «Пам-бам-пабам»! Пам-бам-пабам!» «Это траурный марш, — сказала мать. — Сейчас будут выносить тело».

С другой стороны Красноармейской, от вокзала, из-за угла, с улицы Свердлова стали сходиться привлеченные звуком труб гражданские. Став под акацией на тротуаре, спиной к выстраивающейся процессии и лицом к музыкантам, в белых перчатках, сжимая палочку, взмахивал ею дирижер майор Кулаков. При каждом движении палочкой твердый воротник кителя врезался в шею дирижера и оставлял на ней красный след. Большие трубы были надеты на музыкантов, лежали у них на плечах и, может быть, сквозь кителя обжигали грудь. Солнце как раз било в музыкантов, в то время как противоположная сторона улицы была в тени. «Бедные лабухи, — сказала мама. — Трубы, наверное, раскалены. Хоть бы дождь пошел».

Он не знал, что такое «баланс», но что «лабухи» — это музыканты, он знал прекрасно, сын музыкального отца. У отца было множество отношений с лабухами, и лабухи приходили к ним в комнату. Некоторых лабухов сын лейтенанта знал в лицо…

Мимо оркестра в штаб прошли отец и еще несколько офицеров с озабоченными лицами. Дирижер остановился, оркестр остановился вместе с ним, капитан Приходько, показавшись в дверях штаба, поднял руку, дирижер поднял палочку, и новая, еще более грустная мелодия выструилась из труб оркестра. Половинки дверей широко открыли, и из них вышел тот же капитан Приходько, в руках он держал красную бархатную подушку с траурной лентой по краю. На подушке лежала фуражка. Медленно ступая, четко кладя подошвы сапог на мягкий асфальт, капитан, держа перед собой подушку, направился в голову колонны. За ним на расстоянии в несколько метров стали выходить по два офицера дивизии, и у каждого в руках была красно-траурная подушка с орденом или медалью майора Солдатенко. В войну майор успел навоевать много орденов и медалей, поэтому офицеров и подушечек было много больше десятка.