Читать книгу "Грех жаловаться - Максим Осипов"

Статью пятьдесят первую Конституции она знает. Уже привлекались? Нет, впервые. Он просит изложить обстоятельства дела. Тон его – благожелательный.

Видела ли она этого мужчину раньше? Да, видела, он ненадолго заходил к ее хозяйке. Имени его не знает. Сегодня пришел около шести часов вечера, спросил Ксению Николаевну. Не застав ее, купил большую кружку пива. В «Пельменной», кроме них, никого не было. Попив пива, предложил ей физическую близость, получил отказ. Да, резкий, но не оскорбительный по форме, почти бессловесный. Когда мужчина встал и направился к ней, перешла на кухню. Это было инстинктивным, а не продуманным решением. Где лежал нож, помнит, сколько нанесла ударов и куда – нет. Хотела ли убить? Хотела, чтобы его каким угодно образом не стало. Еще вопрос: почему она не работает по специальности? Она не видит, как это относится к делу. Хорошо: работала ли она раньше по специальности? В Москве, с детьми из богатых семейств, по русскому, по литературе, английскому. Если считать это работой по специальности. Почему перешла на неквалифицированную работу? На это есть свои причины.

– Хотела жить, как братья по крови?

– Именно, – отвечает подследственная. – Как братья. И сестры.

– Сёстры, – поправляет милиционер. Эх, филфак.

Быстрым шагом входит дежурный, зовет милиционера в коридор. Тот возвращается через минуту. Дело оказывается непростым. Знает ли она, что убитый является Павлом Андреевичем Цыцыным, главой местного самоуправления? Нет, но, с ее точки зрения, это ничего не меняет, он обыкновенный насильник. Случившееся было не убийством, а самообороной.

– Эффективная самооборона, – усмехается милиционер. Шесть ножевых: в живот, в лицо, в пах, а на ней – ни царапины.

Сожалеет ли она о содеянном? Бессмысленный вопрос, у нее не было другого выхода. На кухне события развивались сами собой.

– А полюбовно договориться не могла? – милиционер внезапно меняет тон и пристально смотрит ей в глаза. Так, он видел, проводят допрос старшие товарищи.

Глаза у нее черные, у них у всех такие, и смотрит она ими куда-то внутрь, ничего не поймешь. Отдернет шторку, оттуда полыхнет, как из зажигалки, если открыть на полную, потом задернет – и погасло пламя. Молодому милиционеру на мгновение становится не по себе. Все, не надо нервничать. Оформить протокол – и бегом в «Пельменную». «На почве внезапно возникших неприязненных отношений…» – выводит он. Пусть в области разбираются.

Нет, этого она подписывать не будет. Орфографию поправить? Шутка.

Ее приводят в камеру, запирают, она оглядывает жилище, соображает, где Мекка, и ждет, когда в душе настанет тишина. Потом совершает поклоны и молится.

– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного… – шепчет Рухшона по-арабски.

Она ложится и обсуждает внутри себя сегодняшние события. Надо вчувствоваться, понять, и ответ придет, как всегда, целиком. Или не придет, молчание внутри нее иногда продолжается годами. Пока что она ощущает лишь физическую усталость и недоумение – почему именно ей выпало положить предел этому злу? – и еще немножко – гордость, что справилась.

Всевышний дал ей выносливость, волю, реакцию, отличную память: Рухшона умеет запомнить десяток страниц и потом в голове их читать. Еще и такое свойство – идти навстречу опасности, а не прочь от нее. С детства замечали: если Рухшону испугать, она не отшатнется, а дернется навстречу. Всегда, даже девочкой, очень оберегала личное пространство, и когда в него вторгались, могла причинить разрушения. Оттого ее сторонились и сверстники, и взрослые.

Еще Всевышний наделил ее такой же красотой, как и ту, от кого она получила имя – Рухшону-Рокса-ну, жену Александра Македонского. Тридцать пять лет, очень зрелый возраст, но Рухшона все еще красива.

Школа русская, Рухшона пишет замечательные сочинения, золотая медаль. «Ставрогин – русский Гамлет, та же ярость и скука и масса нерастраченных сил», – это производит впечатление, ее берут на филфак. Тут она тоже живет как-то в стороне, увлекается Платоновым, в ее родном Худжанде о нем и не слыхали. «В прекрасном и яростном мире», растроганная радость при виде паровоза. Диплом ее – по Платонову, о воздушных замках из пустоты. Умение строить воздушные замки она ценит больше всего в русских людях и русском языке – своем родном, Рухшона с детства думает только по-русски.

Большие перемены: родной Ленинабад ее теперь – Худжанд, все остальное плохо. Погибает отец – случайно, съездил по делам в Душанбе и не вернулся – приехать сейчас невозможно, в Москву звонит брат, рассказывает о других смертях. Многочисленность жертв как будто примиряет его с гибелью отца. «Как мама?» – почти не слышно – «Ничего, нормально, – кричит брат, лжет, конечно. – Оставайся в России!» Что ей делать в России? Здесь и свои филологи не нужны. Посуду мыть? «Потеряла отца в процессе жизни», – думает Рухшона и понимает, что больше не любит Платонова, что преодоление смерти с помощью механизмов – только духовное упражнение, потому что повсеместное ее присутствие – не случайность, преодолевать смерть не надо. С этого момента и начинается ее переживание смерти как самого значительного, главного, что есть в жизни – и извне, и внутри человека. Люди, не носящие в себе смерть, не живущие ею, ощущаются Рухшоной как пустые внутри, полые, без души – их ей видно с первого взгляда.

Короткое воодушевление переменами проходит совсем мимо нее: она видит, что духовно перемены эти бессодержательны и что страной распоряжаются теперь полые люди. На главной библиотеке страны появляется огромная шоколадка: съешь ее – и порядок. Всем нам хочется сладкого, вкусного… Шоколадки и их изображения – главный результат правления полых людей. «Сладко будет у тебя во рту, матушка, а дети твои вырастут лакеями», – думает Рухшона и покидает Москву.

Кружным путем она приезжает в Худжанд – поразительно красивая и с видимым уже надломом, знающая русскую литературу, как никто, кажется, из ее соотечественников. Можно устроиться в пединститут, но там не платят, нигде вообще не платят, и частные уроки ее не нужны. Действительно – война, за прошлый год сто тысяч убитыми, не до изящной словесности: противники зовутся «юрчиками» и «вовчиками». Мама объясняет: «Юрчики» – коммунисты, по имени, представь себе, Андропова, – кулябцы и мы, северные, с ними узбеки и русские. А «вовчики» – гармцы, памирцы, и во главе их – демократы. Демократы? Почему «вовчики»? – Ну, ваххабиты – по-простому «вовчики». – Какая неразбериха у мамы в голове! «Мужа тебе не нашли», – вот и все, что ее беспокоит.

Искать жениха – дело отца или брата, но отца теперь нет, а брат того гляди переедет в Китай, у него своя семья, не до Рухшоны. Да и как найти такой умнице Македонского, когда кругом только «вовчики» с «юрчиками»? Вскоре, впрочем, и «вовчиков» не остается, во всяком случае, на поверхности.

Симпатии Рухшоны, раз уж надо выбирать, на стороне «вовчиков»: и потому, что разгромлены вероломно – Блаженны падшие в сраженье, и потому, что в Худжанде их нет. Она ездит в Гарм, в Самарканд и приобщается к той религии, которая как бы врождена каждому таджику, – к Исламу. Рухшона учит арабский, дело идет легко, но встречи с живыми людьми, зовущими себя мусульманами, разочаровывают: племенное в них преобладает над духовным, адат – обычное право, закон человеческий, – над законом, установленным Всевышним, над шариатом. Жить надо по предписанному, а не по традиции, греховное и преступное – одно, – вот что ей хочется заявить, но кто станет слушать женщину? Джихад освободил «вовчиков» от закона.