Читать книгу "Черти - Илья Масодов"

Медленно, как червь, идущий в мокрой черной земле, просыпался ужасный мозг Мясорукова, в котором давно уже не было ничего человеческого. Глаза Ивана едва двинулись, скосившись на торчащий рядом с лицом, покрытый серебристым песком капель штык. Этим штыком Мясоруков думал поначалу ударить Клаву в живот, поддеть и встряхнуть, чтобы штык вошел поглубже, и девочка успела помучиться и повизжать от боли, прежде чем наступит хрипящий бессловесный шок. Мясоруков больше всего любил визг, и чем испуганнее бывал этот визг, чем свинячей, тем покойнее делалось Ивану, хорошо было загнать какую-нибудь здоровую, полнотелую девку в угол и бить штыком, в живот, в грудь, в руки, а она будет визжать, ползать и ворочаться на земле, вся уже изгаженная кровью. Но Клава, хоть по возрасту уже и годилась для штыка, все же не понравилась Ивану своей малокровностью, если ей дать в живот железом, она, пожалуй, быстро упадет в обморок от боли и не станет визжать. Клаву придется бить ногами, решил Мясоруков, так он обращался обычно с маленькими детьми, он ломал ребенка ударами ног, как дощатый ящик, ломал кости, пока жертва еще плакала, а потом начинал бить ее лицом в подручное дерево, например, в угол стола, даст раз и смотрит, что вышло, сперва рот разобьет, потом нос, а потом положит на лавку и сапогом голову раздавит, как дыню.

Все это Мясоруков делал, стараясь уничтожить смысл. Он боялся, что иначе смысл останется в мертвой плоти, уйдет вместе с глазами куда-то под лобовую кость, вовнутрь, как улитка в раковину, и затаится там, чтобы отомстить. Смысл Мясоруков у взрослых полагал в груди или в животе, где ему больше наслаждения, а у детей — в черепе, потому что у них смысл еще любопытен и часто выглядывает через глаза наружу. Ударами сапог и штыка Мясоруков разрушал убежище смысла и выгонял его на свет в виде густой, сопливой крови. Иван знал, что на простом свету смысл сразу гибнет, потому что для таинственности мысли нужны темнота и сырость.

Но сперва, перед избиением, Клава должна была что-нибудь сказать Мясорукову, чтобы он мог услышать ее голос, еще не подслащенный болью, и по этому голосу определить, как лучше взяться за дело.

— А где здесь Ленин живет? — спросила Мясорукова Клава. Голос у нее был нежный и таинственный, несмотря на холодные струи воды, текущие ей с волос под одежду, несмотря на грязь под ногтями. Мясоруков избрал упорное дерево приклада.

— Вон там, — прохрипел Мясоруков, вытянув сук своей конечности, покрытый свалявшимся рукавом шинели, в дождь.

Клава повернула голову в указанную им сторону, и Мясоруков двинул ее прикладом в зубы, не сильно, а только чтобы она упала. Клава поскользнулась на мокром граните и шлепнулась в лужу. Подскочивший Мясоруков хотел сразу рубящим ударом сапога сломать Клаве ногу, чтобы она не убежала, но живая половина его вдруг превратилась в дерево. Качнувшись на внезапно одубевших, как колоды, ногах, Мясоруков неловко отпрыгнул в сторону, с плеском стукнув сапогами по воде, и встал, уткнув приклад в камень, как третью точку опоры. Клава поднялась, пробуя рукой ушибленное лицо, и оглядела застывшего на трех деревянных ногах красноармейца. Мясоруков корчился, выливая изо рта слюну, его мертвые ткани цепко схватились с проникающей внутрь материей клоха.

— Вот сволочь, — сказала Клава и ударила по опорной винтовке босой ногой.

Приклад скользнул о мокрый камень и Мясоруков грохнулся наземь, ударившись плечами и спиной. Он извернулся, как крокодил, пытаясь перевести непослушными пальцами затвор, и тут дерево вошло в его мертвое тело из ног, вырвало Ивану живот и выбросило из него холодное сливовое переплетение кишок. Мясоруков тяжело захрипел и закашлялся, плюясь кровью. Слышно было, как глухо лопнули его легкие, словно мокрый мешок. Откинув назад посеревшее лицо, Иван успел еще посмотреть на темную в сумерках стену Кремля, и надсадно каркнуть тревогу, прежде чем лицо его треснуло и сплошь покрылось кровью. Осторожно коснувшись застывшего Мясорукова пальцами ноги в мягкий отсыревший рукав шинели, Клава сделала вывод, что странный половинчатый клох живет недолго, быстро превращаясь в правильный, полный.

Со стороны дальней башни уже бежали серые тени, две, три, пять, насчитала Клава. Она пошла им навстречу. Скоро он могла уже различить мертвенные, сурово устремленные вперед лица бегущих, о которые с бисерными брызгами разбивался дождь.

— Взять живой! — крикнул за их спинами Комиссар.

Клаву привели в башню, и рыжеусый черт, на руке которого вытатуировано было чернилом круговое созвездие девяти звезд, обыскал девочку, грубо щупая ее сильными руками под платьем внутрь тела, не спрятала ли Клава в себе какой-нибудь тайной отметины или оружия. Клаве было больно, но она не боялась, и послушно выполняла все команды рыжеусого, залезала коленями на табурет, ложилась на него животом, садилась и широко открывала рот, до отказа высовывая язык, пока черт перекладывал ей пряди волос. Так ничего в Клаве и не нашли.

— Чистая, — коротко рявкнул наконец рыжеусый.

Комиссар сидел напротив, по ту сторону небольшого деревянного стола, покрашенного в такой цвет, какой могли бы иметь грозовые тучи, будь в них вместо воды кровь. Пустыми глазами он следил за обыском Клавы.

— Раздевайся, — глухо велел ей Комиссар.

Клава разделась и свалила тяжелое намокшее платье на табурет. На ней остался только нательный крестик.

— Повернись, — сказал Комиссар. — Убери волосы. Сядь. Не так, лицом ко мне. Вытяни вперед ноги, покажи ступни.

— Ничего на ней нет, товарищ комиссар, — тяжко проревел рыжеусый.

— Вижу, — с холодной злостью ответил Комиссар, и злость эта была бесконечно глубока, почти равнодушна. — Как же ты Мясорукова убила?

— Я слово знаю, — честно призналась Клава.

— Какое слово?

— Клох, — ответила Клава, отвернувшись в сторону. Она помнила, что Комиссар уже спас ей когда-то жизнь.

Наступила тишина. Потом, как сырое бревно, повалился на пол одеревеневший рыжеусый и тихо плеснул перед собой кровью изо рта.

— Если ты захочешь сделать так со мной, — медленно произнес Комиссар, — я раньше прострелю тебе голову.

Клава спокойно посмотрела на направленный ей в лицо пистолет.

— У девочек бывает иногда такая парная родинка, — продолжил Комиссар, — два пятнышка размером с горошину. Была у тебя такая?

— Не было.

— Дождевых червей ела когда-нибудь?

— Нет.

— Знаешь ли ты, что твои родители мертвы?

Тут Клава сразу заплакала, уткнув лицо в ладони. Она давно уже знала то, что сказал сейчас Комиссар, но только теперь поверила.

— Твою мать убило снарядом на вокзальной площади, один осколок снаряда попал в голову, вот сюда, возле носа, два осколка — в живот, тут и тут, — Комиссар ткнул отставленным большим пальцем себя ниже груди, — еще один перебил локоть. Потом ударом о землю ей сломало позвоночник. Что касается твоего отца, он попал в плен месяц назад. Его судили полевым судом, как белого офицера, отрубили ему шашкой руки, а потом пристрелили: из винтовки — в рот.