Читать книгу "Алчность - Эльфрида Елинек"

И всё бы хорошо, но… Итак, безо всяких насосов вода в свободном падении добралась по бетонным каналам и штольням до города, где ей надо попасть в бункер, то бишь в накопитель. Мы это обещали, но сдерживать придётся ему, накопителю. Что нам сказать о том, кто убивает из любви — самого себя, или других, или вообще никого — или по другой причине, за которой я, раз уж должна говорить, бросаюсь, как рыбак с сачком, когда добыча срывается с крючка и ускользает. Не дайте увлечь себя счастью, пусть лучше вас уносит самолёт или хоть наша любимая вода, пожалуйста, вот и она, исполнив свой долг и справив свою естественную потребность, которую она сама и представляет собой. Вода, про которую я непрестанно твержу и которую я воспеваю, — этот клокочущий клёкот, который уже через несколько строчек дойдёт нам до сердца, а кому и до горла, — вода и тверда, как все наши чувства. Чувства твердят: если ты меня любишь, то сделаешь то-то и то-то. И никаких возражений.

Без особого сердцебиения и одышки хорошо тренированный жандарм — в настоящий момент не при исполнении, иначе он был бы не здесь — выбрасывает вперёд свои жилистые ноги, по очереди: сперва одну, потом другую, и нахальное тело всё время продвигается всё дальше и выше, но не ногами вперёд. Ноги хоть и спешат, но тело не отстаёт, потому что у него есть чувство такта. Каждый человек должен следовать за своим телом, которое есть его путеводная звезда во тьме. Он выступает на собственной сцене, жандарм, но он так быстр, что, едва выступив, уж снова исчезает и появляется где-то в другом месте, на шестьдесят, на семьдесят сантиметров дальше, не так уж и далеко, торопясь, почти непроизвольно, как будто его несёт на своих плечах эта подземная вода. Мы знаем, что она это может, да, именно эта вода здесь, в этой пересыльной тюрьме, которая подспудно грохочет, а раньше надземно шипела и заливалась ядом, если кто-то в неё бросал то, что не положено. И неутомимая природа тут же выносила этот сор из избы и возвращалась прибытием вне расписания, и, когда мы её видели, нам казалось, что она никуда и не уходила. Ведь мы видим её всегда лишь урывками. Сейчас воду видно только в домике, построенном между скал, где она, к сожалению, подневольно, но знергетично, ярится и хочет вырваться — нет, не наружу, а, как всегда, под горку, иначе бы нам потребовался насос. И это свойство падающей воды мы, люди, использовали, как мы используем всех и всё, что попадает нам под руку. Сейчас она, вода, поглощена исполнением долга, а скоро мы полюбуемся по телевизору тарелками и чашками, промытыми ею и особым средством, да святится имя его. Пока что ей, да, всё ещё воде, внушают её полезность, и она в неё даже поверила и отказывается, ради карьеры, от громкого бурления, клокотания и рёва. Эти три слова хороши, я думаю, мы попользуемся ими сколько сможем, и потом восстановим рециклингом, если удастся. Повторять их можно не слишком часто, а то нас обвинят в злоупотреблении. А когда мы объясняем, что заливаем горе и всё то тяжёлое, что нам пришлось пережить и от чего голова тоже становится такой тяжёлой, что приходится выливать на неё ведро воды или направлять в лицо садовый шланг, открыв вентиль на всю катушку, то нам никто не верит.

Курт Яниш для своего возраста — а он не так уж и стар, он в расцвете лет — очень хорошо сохранился. Для того он и тренируется, разминку он сегодня уже сделал, разминается он чаще всего дома, перед зеркалом в супружеской спальне, может, для того, чтобы контролировать, есть ли оно ещё — супружество, а не зеркало, которое прочно вделано в дверцу шкафа, оставшегося ещё от родителей. В каждом доме должно быть зеркало, и, если оно маловато для нашей фигуры, надо завести большее. Странно, такой видный мужчина, женат, не курит, а вот разминаться на людях не любит, хотя на него было бы приятно посмотреть, — нет, ни у кого против него нет предубеждения. А дома он смотрит на себя с удовольствием, иной раз насмотреться не может; откуда же эта робость перед незнакомыми, а ещё больше перед знакомыми? Бегает он всегда по безлюдным местам, которые знает как свои пять пальцев, ведь он здесь вырос. На него оборачиваются — невольно — и мужчины, и женщины, под ёлками, пихтами и лиственницами; часто это взгляды приезжих, которые проводят здесь отпуск и у которых всегда в моде недовольство погодой и людьми, с которыми и поговорить-то не о чем, но которые в лучшей форме, чем ты сам, поскольку у тебя всего лишь три недели времени в году, чтобы как следует побегать. Но за столом с хорошим куском мяса, двойным вином и несколькими рюмками рябиновки все эти рассуждения быстро испаряются и сменяются безрассудством. Пьянствовать можно и дома, подальше от посторонних глаз, особенно если ты противник алкоголя, а жандарм, как уже было сказано, плохо переносит чужие взгляды, которые он легко принимает за пренебрежительные. Они для него как оплеухи, которые, собственно, он сам должен раздавать, эти взгляды, которые заставляют его тело стыдливо есть себя поедом, да, я и сама замечала: стыд глаза ест, глотает запоем. Правду сказал поэт: стыд тебя переживёт — неважно, есть тебе до него дело или нет, я хочу сказать, есть ли тебе дело до того, что от тебя вообще что-то останется. Этот человек всегда хочет уйти, убраться восвояси, но он делает всё для того, чтобы быть тут как тут. Человек, который расставляет на местности знаки своих домов, как тотемные столбы. Они должны стоять вместо него и говорить, поскольку сам он говорить не любит, хотя женщины постоянно требуют от него, чтоб говорил, что любит. Они хотят через разговоры заинтересовать его своей интересной личностью, которая люрексом проходит через всю их жизнь. Вот что-то блеснуло — что это? Ах, вон что! Это пуловер, а не золотая пломба. Они хотят быть в каждой бочке затычкой, женщины, хотят весёлых словесных битв, а потом хотят, чтобы их заставили замолчать, если кто-то, например, возьмёт в рот их срамные губы, помусолит их, а потом ещё и прикусит, чего совсем не обязательно было делать, но им понравилось. Да, пожалуйста, ещё раз, пожалуйста, и на следующей неделе тоже, и через неделю, до тех пор, пока от нас больше ничего не останется, это и есть самое лучшее. Это любовь. А жандарм себе подыскивает крышу, под которой ему хотелось бы подниматься и снова спускаться, по лестнице. И машину, которая стоит на специальной площадке перед домом или в гараже. Большую часть сада жандарм забетонировал под свою машину, хотя жена и там бы развела цветы. Для таких излишеств теперь есть место только на крохотных кусочках. Остальное замощено навеки, хотя материковая земля внизу уже снова задышала, ожила. Под цветы жене жандарма остались только узкие полоски, но ого! — там распустились в тесноте такие растения, в люксовом исполнении, этого она добилась своим упорством, ведь садик — это её любимое дело. Растения, взращённые ею в питомнике, в три раза толще, чем их производит природа, только в садовом каталоге иногда выпадают такие, словно волосы их создательницы, явно крашеные; я бы никогда не подумала, что и гражданский человек, не будучи Господом Богом, может вывести такие растения, но я вижу — выводит, и природа это покорно сносит. Да, такие растения и я могла бы любить, но они встречаются только дважды: один раз в каталоге и ещё раз на этом участке садика перед домом, чтобы люди могли их видеть, да, но как? ах да! — через щели в заборе или через забор. Женщина — дело другое. А другая женщина — вдвойне. Эта женщина хочет, чтобы её произведением любовались, она не такая скрытная, как её муж, даже наоборот. Она рада, что может так ухаживать за садиком, что подруги удивляются, которых, правда, ей не разрешается иметь, у неё есть только соседки. Муж неодобрительно смотрит, когда она судачит с ними, он ни на что не смотрит одобрительно, что видят или имеют другие, потому что у них это есть, а у него нет. Он лучше сам посмотрит, правда ли, что эта женщина так держится за свои средства к существованию, или она при случае может их отпустить, если её уговорить. На бобах остаться он не хочет; он настолько подозрителен, что солнечным лучам не доверяет, которые нападают на сад его жены, как войско, разве что ничего не разрушают, а только приносят плодородие. Да, там оно всходит, солнышко, вон там, можете смотреть сколько угодно, это даром, только сперва наденьте тёмные очки. Ни одной соринки сорняков среди шпорника и водосбора — правда, оба растения не похожи на свои названия. Они похожи скорее на редкие орхидеи. И как она это делает, женщина? Она могла бы брать призы, но ей нельзя, разве что они расплатятся наличными. Этот садик — как чудесный шёлковый платок, искусно вытканный, яркой расцветки. Перед садом — массивные ворота, перед которыми замираешь, как баран. Многие хотели бы стать невидимками, чтобы сигануть через забор и спокойно почитать таблички, воткнутые в землю у каждого растения, — и где только госпожа Яниш их купила, в натуре. С натурой мужчины бы этот фокус не прошёл. Хотя он не робкого десятка. Как будто его тело и есть язык, который даётся ему с трудом, тогда как другие им владеют. Некоторые сами с собой иногда говорят на чужом языке и поэтому больше не понимают себя. Но им это не мешает, потому что они охотно узнают о себе что-то новое и сожалеют, что об этом никогда не напечатают в газетах. Они говорят себе: и как я только мог жениться на этой или на той женщине? Они очнулись между ног кого-то, с кем только что познакомились, эти бесстрашные люди. Они сегодня сила. Так точно, эти сметливые, приличные и прилежные стали сегодня силой, которой я не встала бы поперёк дороги, если бы я была вами (себе-то я доверяю больше!), даже если бы вы сидели в роскошном «ягуаре», о каком мечтает новый господин министр юстиции и от какого бы и я не отказалась, — проезжайте, проезжайте! Министра уже как ветром сдуло, и другой встал на его место. Страна называется Австрия. Познакомьтесь с ней как следует или канайте отсель! Жандарм, во всяком случае, всегда знает, где он, но не знает, кто он. Зато женщины хотят с ним познакомиться всё ближе и ближе. Для него это не имеет значения, с него хватило бы плана их строения — всё-таки рифма, хоть и никудышная. Тогда бы не осталось никакого отчуждения. Все были бы свои, и можно было бы всех обижать, не наживая себе при этом врагов. Жандарм думает мало или много, смотря по тому, как надо. Он говорит тоже мало, и если говорит, то рот у него словно стальными скобами зажат, так он держит его в узде. Он еле разжимает зубы, а если здоровается, то через губу. И как это могло до такой степени заинтересовать женщин? Они нечётко слышат, что он говорит, поэтому он мигом попадает у них в герои, поскольку герою никогда не нужно говорить — он сразу может бить? Может быть. Да они сами говорят за двоих, женщины, это они умеют, им и учиться не надо. Они это умеют, даже если никогда не поступали в высшую школу жизни, они не могли себе это позволить, потому что у них был один или несколько братьев, которые, опять же, сгорели бы в аду недовольства, если бы им тогда не дали возможности учиться. С этим они так и не покончили. С учёбой. Итак, пожалуйста, эта женщина справилась с этим своими силами. Как же мирно она десятилетиями управлялась со своими скромными делами! Играла на пианино, насколько я знаю. Она уже все вершины покорила, перед тем как приплясать сюда, специально прихватив с собой одну, чтобы вставить её в горную картинку-паззл, в точности на нужное место, ну да, тут у неё будет свежий воздух вдобавок к разбившимся у подножия гор альпинистам, которые все носили прочные гойзерны, которые, как говорит само их название, происходят из Бад-Гойзерна, как немногие избранные на этом свете. Это маленькое местечко, все мы не можем произойти оттуда. Это может только Йоргл X. Назад, к вершине. Поначалу эта женщина долго искала вершину — наверное, чем-то заложила, но вот и она: это вам не иголка в стоге сена. И теперь она её, едва найдя, сейчас же инвестирует в некоего человека. К сожалению, он тоже куда-то завалился, женщина и заметить не успела. Этот мужчина, да в известном смысле мир во всём мире, да во многих смыслах ещё музыка и чтение, её хобби, — все эти вещи были содержанием её жизни. Теперь им стал один этот мужчина. Терпение, я забежала вперёд. Не стану же я сейчас раскрывать перед вами всю мою армию, она стоит хоть и на глиняных ногах, но не в Китае. Какое там терпение, да все давно заснули. Для чего я начала втыкать ветки и цветы в то, что случайно попало в мою маскировочную сеть? Чтобы вы не увидели всё сразу, что вам предстоит увидеть в своё время, а вы меня завернули, не успела я глазом моргнуть. Управились в один налёт. Прежде чем я смогла рассказать про ученицу и Мюрццушлаг, вы давай смеяться над моими прежними выражениями, в которых я сегодня горько раскаиваюсь.