Читать книгу "Сержанту никто не звонит - Шимун Врочек"

— Так лучше?

— Да.

...наворачивать одно на другое.

Но есть слова проще и честнее. «Еда», «осень», «дом», «костер». Они теплые. А еще есть слова прохладные, слова холодные, а иногда — обжигающе ледяные, словно ружейный металл на морозе...

Настоящие слова.

Такие, как «честь». Долг. Такие, как «ярость».

Холдо вздрогнул.

— Хх-аар-х!

Треснуло! Ранняя весна — лед подтаял, набух водой, превратившись в западню для неосторожного всадника. Задние ноги жеребца провалились. Он с испуганным ржанием рванулся, ломая подтаявшую корку, и — погрузился по круп. Передние копыта замолотили в воздухе. Маршал мгновенно привстал на стременах, выдернул «Винчестер» из перевязи, швырнул в сторону... взвился в прыжке...

Уже приземляясь спиной на пористый, рыхловато-серый подтаявший лед, подумал, что надо сразу перекатиться вправо, чтобы не...

Плюх!

...провалиться. Спина погрузилась в мягкое. Вправо, вправо, еще раз вправо... Белое, черное, белое, черное, белое... Белое. Стоп. Теперь — лежать неподвижно. Ждать. И надеяться, что сердце бьется недостаточно сильно, чтобы потревожить хрупкий лед.

Бух. Бух. Бу-бух.

Маршал замер, раскинувшись — словно обнимая реку. Слева раздавались глухие удары, плеск воды, обреченное ржание... Жеребец тонул. Все еще тонул. В скором времени его затянет под лед... а маршалу придется идти пешком...

Беглец тем временем все дальше. Проклятье! Что за невезение...

Дьявол, дьявол, дьявол!

Маршал отыскал взглядом «винчестер». Пополз вперед.

Другого звали Антон. В первые дни Холдо часто терял сознание, когда же приходил в себя, видел глазами Антона немногое. Иногда: котелок с похлебкой, реже: тарелку с поджаренным куском мяса; какой-то стол с бумагами, временами — белую комнатку, где Антон неторопливо справлял нужду. Но чаще всего взгляд Другого упирался в ящик с движущимися за стеклом картинками. Люди стреляли, люди целовались, люди женились, люди заводили детей, люди смеялись...

Но стреляли они гораздо чаще.

Все миры одинаковы, подумал Холдо в один из коротких периодов ясного сознания. Дайте человеку ружье, и он найдет, кому снести голову.

— Как стричь? Модельную или подровнять?

«Снять с боков и затылка, сверху укоротить, виски прямые.» Холдо проигнорировал совет. У него были другие планы.

— Налысо.

«Что-о?! Не хочу! Я буду выглядеть как гребаный наци!»

— Вы уверены? — в голосе парикмахерши — неподдельное сожаление. Пальцы берут темный локон. Длинный, шелковистый. Нечасто тридцатилетние мужчины стригутся, как лопоухие призывники. — Нет, вы точно уверены?

— Да.

«Это же моя голова. Мои волосы. Моя...», привычно заканючил Антон. В последнее время Другой стал капризным и раздражительным, даже пару раз пытался вытолкнуть Холдо в темноту. Холдо терпел. Дело, ради которого он пришел сюда, ради которого потерял свой старый мир и не мог обрести новый...

Проклятое дело требовало дьявольского терпения.

Долг — очень холодное слово. Очень и очень.

Честь.

Совершенно ледяное.

— Подумайте! У вас чудесные волосы, густые и красивые. Может быть...

— Нет, — равнодушно сказал Холдо. — Стригите налысо.

Несколько долгих мгновений он смотрел в зеркало. Почему-то увиденное там поразило его воображение больше, чем первое пробуждение в кресле перед слепо моргающим телевизором. Больше, чем желтый лист под коркой льда. Больше, чем железные повозки или женская откровенная чувственность...

Даже больше, чем оружие в ящике с нижним бельем.

В зеркале был незнакомец.

Бритый налысо череп неровной формы. Мягкий подбородок, высокие скулы, широкий лоб. Впрочем, Антон никогда не отличался красотой или особой выразительностью черт...

Однако незнакомец в зеркале не был Антоном. Обычное («типичное», опять больное слово) лицо. Только в типичную эту внешность, как в свежую глину, впечатана холодная воля маршала Энтони Холдо.

Ироничная складка губ, изгиб бровей...

И — просверком ножа в тесноте драки, холодом свинчатки в ладони: зеленоватые, с проледью, глаза.

Человек выглядел достаточно упертым, чтобы прошибать головой стены.

Беглец уходил все дальше, забираясь в предгорья, а маршал преследовал его. Эта пустыня была белой, огромной, слепящей — ледяной сестрой Долины Смерти и матерью снежной слепоты. Просторной могилой для уставших путников. Маршал упрямо шел вперед, закинув на плечо уцелевший винчестер. Пальцы левой руки уже не болели. Он думал, что отморозил их, но не знал точно, так ли это. В любом случае: наблюдать, как пальцы осыплются кусками мертвой плоти, у него не было никакого желания. Даже если он лишился руки, как лишился кончиков ушей и носа — про это можно забыть. Главное: шаг левой, шаг правой...

Дыхание паром вырывается изо рта.

Держать темп.

Левой, правой, левой, правой. И — сохранить правую руку. Даже не всю. Не надо жадничать. Это ни к чему... теперь. Два пальца: большой, чтобы взвести курок, и указательный — чтобы отпустить свинцовых птичек на волю. Хватит с запасом. Впрочем, по большому счету, можно обойтись и без большого пальца...

Лишь бы стояла прежняя безветренная погода. Лишь бы следы на снегу...

Лишь бы...

Долг.

Лишь бы...

Честь.

Лишь бы...

Холод, холод, холод.

Огромный медведь ревел на свору маленьких собак, выглядевших как кутята рядом с великаном в полтонны весом. Собаки лаяли и норовили укусить. Гризли отбивался, с невероятной скоростью выбрасывая лапы. Вот когти его задели одну из шавок... Визг, брызги крови. Разорванный пес упал на землю.

Вцепившись медведю в ухо, висели две шавки, раскачиваясь наподобие громадной серьги.

Выстрел. Медведь взревел, вскинулся...

И упал.

...Холдо выключил телевизор.

Мне нужна свора, подумал он. Если я собираюсь охотиться на крупного зверя — а Клаус-Расул зверь очень крупный и очень опасный — мне нужен десяток злобных псов, готовых вцепиться медведю в уши...

И, кажется, я знаю, где этих псов искать.

— С вас пятьдесят рублей, — сказала девушка с ножницами. Поправила волосы тем особым, женским движением. — Ой, спасибо. Ваша сдача... Я чем-нибудь еще могу вам помочь?

Я ей нравлюсь, отрешенно подумал Холдо.

— Да, — сказал он. — Помогите, пожалуйста. Где тут можно сделать татуировку?