Читать книгу "Прохладой дышит вечер - Ингрид Нолль"

Надо же, кольнуло меня опять, Хуго сразу эту вазу узнал. Все, смотреть на него больше не желаю, ну его, буду глядеть в окно. И разговаривать не хочу больше. Ох, до чего же тяжело бывает долго общаться с кем-нибудь. И зачем я всю жизнь так тянулась к людям? Надо же было выскочить замуж, родить трех детей, чтобы всю жизнь и семья и друзья меня страшно раздражали! Лучше бы на пару с Хульдой, забот бы не знала. Да, здорово, конечно, когда внуки или дети навещают, но еще лучше, когда они оставляют тебя снова одну. И чего все твердят, будто одиночество на склоне лет — это драма? Да нам, старикам, оно просто необходимо, одиночество! Нам покоя хочется.

Хуго, по всей видимости, телевизор не слишком уважает. Он снимает свой слуховой аппарат и ложится на мою софу.

Регина и Ульрих условились звонить мне ежедневно, а Феликс через день наносит визит. Вот сегодня он заберет у нас грязное белье и увезет его к мамочке стирать. Зачем, интересно, Хуго каждое утро вынимает из шкафа свежее полотенце? Мне одного на целую неделю хватает. Ну, теперь он этими своими полотенцами стиральную машину нашей дочки до отказа набьет.

— Слушайте, поехали, погуляем. — Феликс вывозит нас на прогулку. — Мне мама машину одолжила.

Какой он шустрый, просто моторчик, и настроение всегда отличное. Мы, глядя на него, тоже веселеем.

Хуго попросил подбросить нас на Гросен Воог. Здесь теперь не как раньше, машину поставить некуда, приходится искать место для парковки. Пока Феликс мается, мы с Хуго одни гуляем по набережной. Держась за руки, смотрим на желтоватую мутную воду.

— Помнишь, мы ее «солдатской баней» называли? — напоминает Хуго.

Да, прежде сюда ходили купаться военные.

Камыши, тополя, ивы и лодочки, как и тогда, но никто больше не носит изящных соломенных легких шляпок с черными, зелеными и красными лентами.

Когда подходит Феликс, Хуго решает блеснуть своими познаниями:

— Здесь в тысяча семьсот семьдесят пятом году Гёте кинулся в мутный поток.

— Да, да, понятное дело, — зевает внук. — Куда только не кидался, куда только не залезал, и везде был первым, даже на Эверест, наверное, первый взобрался.

— Шарлотта, — обращается Хуго ко мне, — а ты помнишь, был какой-то год, вода замерзла и мы здесь на коньках бегали?

Не помню я такого. Мои братья и сестры, и я с ними вместе, ходили к Пушечным Воротам, где пожарные заливали каток на теннисных кортах.

Альберт туда ходить не любил, но однажды я и его уговорила.

Мы с Фанни и Альбертом поехали на трамвае, и брат еще по пути страшно замерз. Он этот каток уже и видеть не желал, хотел было повернуться и уехать домой. А Фанни его знай ругает:

— Ты что, ничего потеплее надеть не мог? Конечно, не мудрено замерзнуть, если зимой без пальто ходить!

Тут мне от катания на коньках стало жарко, и я великодушно отдала брату свою куртку с меховой опушкой. Он потребовал и капюшон тоже. И получив наконец женскую приталенную курточку благородного синего цвета, отороченную мехом, весь расцвел. Крепко уцепившись за меня и Фанни, повиснув между нами, он весь светился от счастья под песенку «Где ж ты скрылась, моя Марта». Нас увидел один наш покупатель и засмеялся:

— Глядите-ка, три барышни из дома трех невест!

На другой день я снова позвала Альберта на каток, и он согласился, но только при условии, что я снова дам ему мою курточку. Я тогда отказалась, и обиженный Альберт остался дома. Так что на каток он сходил всего один раз в жизни.

Вообще-то, я ожидала, что мой рассказ мужчин несколько растрогает, что и им тоже, как и мне, станет немного грустно, но вместо этого Хуго заявляет, что все это им уже известно, и бросает в воду пластмассовую пробку от шампанского, а Феликс интересуется, был ли тогда на катке громкоговоритель.

— Нет, еще не было. В центре стояла маленькая эстрада, а на ней вокруг фонаря — трио музыкантов. Некоторые пары танцевали под музыку, а мы, малышня, обычно носились сломя голову.

Они оба отворачиваются, будто меня и нет рядом, и заводят мужской разговор. Феликс величает Хуго «дорогой дедуля», а тот, кажется, не в состоянии вспомнить имени своего внука и выкручивается с помощью ласковых слов, вроде «малыш» или «сынок». Хуго снова оседлал своего конька: литература, книжки, книжки, книжки. Не нравится мне это, начнет сейчас опять Феликса экзаменовать, что тот знает, что читал, чего не читал, а внук этого терпеть не может.

— Как хорошо, что я опять в Дармштадте, — радуется старик, — здесь моя любимая Немецкая Академия языка и литературы, здесь мои литературные корни.

— А у нас в школе, — подпевает Феликс деду, — учитель литературы был такой фанат Бюхнера![15]Мы «Войцека» чуть не наизусть учили, пока не затошнило.

— Эти великие духом хорошо известны нашей герцогской столице, — откликается Хуго. — Иоханн Хайнрих Мерк, Бюхнер, Нибергалль, а в мое время еще Казимир Эдшмид, Фридрих Гундольф и прежде всего Георг Хензель, и это еще далеко не все.

— Ну, я не всех знаю, — смущается будущий конструктор Феликс. — Ты, кажется, этого, Вомана забыл. А что ты сейчас читаешь?

Приходится дедушке признаться, что лет десять, как читать ему тяжело, глаза устают, да и восприятие притупилось.

— Мне бы очень хотелось собрать мои старые любимые книги и все их перечитать, да сил нет. Устал я, — жалуется Хуго. — А остальное мне и читать неохота. Что ни открой — журнал, газету, только и пишут, что об убийствах, коррупции, грязь и кровь кругом и больше ничего. Нет уж, увольте. Я не желаю этого знать. Очень надеюсь, что дочь вовремя предупредит своего отца, когда придет его черед прощаться с этим безумным миром.

Вот мы и снова дома, одни. Хуго опять растянулся на софе, а я заглядываю в газету.

«Жена спалила своего мужа!» Господи, напишут же такое! Между прочим, эту идею, сжечь дом вместе с Бернхардом, надо бы все-таки обмозговать, не идет она у меня из головы все последнее время.

Опять долго не могу уснуть, все ворочаюсь, а потом — я же знала! — меня мучают кошмары: отец стреляет в Альберта, Фанни замахивается на меня распятием, дух Бернхарда стучит, знаки подает. Чья-то ледяная рука…

Кричу и не могу проснуться… Просыпаюсь наконец. Рядом со мной лежит Хуго.

— Мне нехорошо что-то, — скулит он, — можно с тобой немножко полежать? На меня иногда какой-то страх накатывает, смерти боюсь, что ли?

— Ну, в наши годы это естественно, — холодно отвечаю я.

Своими ледяными пальцами он только что меня едва не угробил.

Лежу молча и размышляю, прилично ли в моем библейском возрасте делить постель с таким же древним мафусаилом? Что он задумал?