Читать книгу "Эти двадцать убийственных лет - Виктор Кожемяко"

– Мы с вами, Виктор Стефанович, уже десять лет, как на вахте стоим, ведем эти беседы, и всякий раз не можем обойтись без одних и тех же больных вопросов. Что поделаешь – болит, и не существует средств, чтобы снять боль.

Кажется, приводили и слова Владимира Соколова, теперь уже покойного замечательного поэта, звучащие с запредельным отчаянием: «И зачем мне права человека, если я уже не человек?». В самом деле, подмена воистину дьявольская: права человека сделались отрицанием прав народа, а человек-то с правами – это, конечно, не рядовая личность, а или хам с телевидения, или плут размера Чубайса и Абрамовича, вокруг которых пасутся стада адвокатов.

Десять лет мы говорим одно по одному, а цинизм за эти десять лет стал в десять раз циничнее, лицемерие – во столько же лицемерней, несправедливость – несправедливей, разделительная черта между богатыми и бедными – глубже, слезы – горючей. Единственная поправка, что кусок хлеба появился. Все остальное – во имя закрепления существующего порядка.

Но если ничего в сущности своей не меняется – доколе без толку возмущаться?! Все равно никакого толку, никто не услышит. Что было возмущаться моей героине, когда изнасиловали ее дочь и принялись выгораживать насильника! Она видела: не поможет никто, государство и закон у нас слабых под защиту не берут. Хоть в ногах валяйся, хоть слезами залейся, хоть криком закричись. Поэтому надо было становиться сильной, даже и вопреки закону. Но это и не вопреки закону, а в отсутствие закона, без которого весь существующий веками порядок покосился и полюса добра и зла поменялись. Оттого и пошла моя Тамара Ивановна добывать справедливость своей правдой. Другого выхода она не нашла. Честь дороже суда и свободы. И таких историй, как в моей повести, десятки и сотни по России в последние годы; я ничего не выдумывал, а воспользовался следственным делом и, что называется, «близко к тексту» рассказал, как это бывает, расширив лишь круг героев, расширив его настолько, чтобы мы могли находиться в нем все, сколько нас ни есть на Руси. Судьба-то у нас одна, горемычная.

– Ваша повесть – из жизни народной. Так раньше писали. Теперь слова «народ», «народный», «народность» (скажем, «народность литературы») не услышишь и не прочитаешь. Они не в ходу, и будто отменены сами эти понятия. Почему?

– Отменены не только эти понятия, исчезло и их содержание, то, к чему прилагаются понятия. Не стало рабочего класса, крестьянства, составлявших сердцевину народа, вместо них – наемная сила, арендаторы, что-то временное, ненадежное, перекатное по рынку, не образующее рабочих династий. Или вот еще – аграрии – нечто духовно не вросшее в землю, существующее на каких-то странных правах, при которых плохой урожай – беда, а хороший урожай – еще больше беда.

Но самое невероятное: в народе и надобности не стало. К нему не обращаются больше за поддержкой во дни испытаний, а уж какие еще испытания нужны, если не те, что пали на Россию с начала реформ? Не звучит обращенный к народу зов мобилизации на жизненно важные стройки, не передается его профессиональный и человеческий опыт, его услуги в воспитании молодежи. Все мимо, мимо и мимо, все на чужой лад, под завезенную сурдинку. Строительных рабочих набирают в Турции и Таджикистане, нефть и газ качают вахтовики с Украины и из Молдавии, картошку и капусту выращивают китайцы, они же продают нам свинину, цыпляток мы завозим из Америки, воспитанием молодежи занимаются штурмовики самого мессира Воланда, облепившие густо каналы и страницы.

И бродит остатками своими народ неприкаянно: в родной стране не лучше, чем в изгнании. Вздрагивает от залпов торжественных салютов, щурится от вспышек фейерверков: еще одна победа над ним? Или над кем? В компьютерные и торговые фирмы его не мобилизуешь: простоват; в охранные службы не годится: не тот прицел возьмет.

А иного дела больше на Руси не осталось.

И превратился он, бывший великий народ, в обузу: поить-кормить надо, пенсию прибавлять, успокоить, что все идет правильно, туда, в те Палестины, где и найдет он окончательное успокоение.

Да, забыл: одна служба все-таки осталась. Голосовать. Одно применение народу нашлось.

– Вы удовлетворены тем, что происходит за последнее время в культуре нашей страны? Недавно выступал по телевидению министр культуры Швыдкой (в программе Сванидзе «Зеркало»!) и без ложной скромности заявил: последние годы – самые лучшие для нашей культуры. Дескать, никогда для нее не было сделано столько хорошего. А вы это замечаете? В частности, министр много распространялся о сделанном в пользу сельских клубов и библиотек. Я знаю, что в Москве вместо клубов и домов культуры теперь сплошь казино. Неужели в селах вашей родной Иркутской области – расцвет культуры?

– Швыдкого, наверное, надо понимать так, что на культуру денег теперь отпускается из бюджета несколько больше. А уж на культуру они идут – для сельских клубов и библиотек – или на шоу, это еще вопрос. Судя по вкусам министра, которые он и не скрывает, вероятней всего – на шумные и грандиозные представления с дорогими «звездами». Это сделалось теперь первым, а зачастую и единственным «номером» российской культуры при взгляде на нее из Москвы.

Если говорить о сельских библиотеках в Иркутской области, они хоть и пребывают в бедности, но все-таки сохранены благодаря местной власти. С клубами в глубинке хуже: или брошены, или превращены в дискотеки. В самом Иркутске, слава Богу, строятся и новые библиотеки, и новые музеи.

Кстати, замечаю: краеведческие музеи появляются много где – и это, я думаю, по всей России. Точно веление времени: чем яростней отрывают нас от родной земли, тем настойчивей мы стараемся в нее врасти. Но это уж, конечно, «самосевом», Швыдкой здесь ни при чем.

– Про народ не говорят и не пишут, зато вовсю жонглируют словечком «элита». Как вы к нему относитесь? Недавно за «круглым столом» в нашей редакции, посвященным нынешнему состоянию русской литературы, у меня возник спор с одним очень хорошим поэтом, который нередко прибегал в своем выступлении к этому слову. По-моему, противоестественно, когда люди сами называют себя элитой. И не убедило меня, когда мой оппонент заявил, что для него элита, скажем, Кольцов (намекая, конечно, на «низкое» происхождение великого поэта: дескать, несмотря…). Кольцов – это замечательно, однако сегодня-то совсем иная «элита» господствует у нас в литературе, театре, на телеэкране и в политике. Что вы думаете на сей счет?

– Тридцать лет назад А.И. Солженицын, тогда еще не высланный на Запад, ввел по адресу части советской интеллигенции термин «образованщина». Надо признать, что это было прицельно точное обозначение разбухшей и духовно рыхлой, но привилегированной части общества. И Солженицын был прав, предрекая, что именно образованщина утопит в своем болоте все, что в течение двух столетий было словом и делом русской интеллигенции. На место образованщины, считал он, должна прийти элита. Жертвенная по своей сути и роли элита, избранный, чистого служения сорт бескорыстных людей, некий фильтр, через который станет «протискиваться все духовно лучшее и собираться с противоположной стороны в достойный народ».

Время, что ли, выпало нам такое несчастливое, что самые лучшие представления о чем-либо обнадеживающем тут же, не сделав даже попытки к воплощению, превращаются в свою противоположность.