Читать книгу "Убийство в музее восковых фигур - Джон Диксон Карр"

В ту ночь я смотрел на бульвар Клиши трезвым взглядом, но все равно его вид заставил мое сердце учащенно биться. Серебряный ключ в кармане белого жилета и маска, укрытая под жилетом, порождали острое чувство предвкушения приключения.

Бенколен в последнюю секунду внес в план кампании некоторые коррективы.

Из комиссариата первого района он получил чертеж (все учреждения такого рода передавали чертежи властям) расположения помещений в «Клубе масок». В клуб вел лишь один вход. Все комнаты выходили окнами во внутренний двор, который почти полностью был занят как бы отдельным домом — огромным сооружением с куполообразной стеклянной крышей. Это был большой зал для променада. С главным зданием его связывали два коротких перехода — первый недалеко от входа в клуб и второй в дальнем конце, рядом с помещением администрации. Во внутренний дворик можно было попасть прямо из приватных комнат нижнего этажа либо через четыре двери по углам зала. Таким образом, посетителям не было необходимости возвращаться в вестибюль. Однако на второй и третий этажи можно было проникнуть, лишь поднявшись по лестнице. Было известно, что комната 18, в которой Галан назначил свидание Джине Прево, расположена точно над комнатой 2, а комната Робике — над комнатой 3.

Первоначально идея Бенколена заключалась в том, чтобы спрятать микрофон в восемнадцатой комнате. Но это оказалось практически невозможным. Провода пришлось бы тянуть через окно на крышу, и, учитывая, что охрана наверняка удвоила бдительность, можно было быть уверенным, что наши махинации не останутся незамеченными. Я уже упоминал, что все окна клуба выходили во внутренний двор. В итоге затею с микрофоном пришлось отвергнуть. Бенколен от злости дымился. Злился он в основном на себя за то, что не сумел предусмотреть все сложности. В конце концов было решено, что я должен буду попытаться спрятаться в комнате номер восемнадцать до появления там парочки. Это являлось весьма замысловатой задачей, поскольку поле битвы было неизведанной территорией. Если меня обнаружат, то придется полагаться лишь на себя: возможность связаться с внешним миром отсутствовала. Я не мог взять с собой оружие. Мы предположили, что, учитывая вероятные вспышки ревности нетрезвых посетителей, все члены клуба наверняка подвергаются при входе деликатному обыску со стороны обходительных служителей в вечерних туалетах.

Если размышлять здраво, то, согласившись на эту авантюру, я свалял дурака. Но с другой стороны, приключение казалось очень соблазнительным. В предвкушении опасности кровь быстрее бежала по жилам, и сердце колотилось сильнее.

Часы только-только пробили десять, когда я медленно брел по бульвару Клиши по направлению к «Мулен Руж». Выступление мадемуазель Прево — мы это тщательно проверили — начиналось в одиннадцать и продолжалось пятнадцать, а с учетом вызовов на бис двадцать минут. Прежде чем ехать в клуб, ей надо будет переодеться. Следовательно, зайдя в «Мулен Руж» и послушав ее несколько минут, я все равно вполне успею прибыть в номер 18 раньше, чем она.

Итак, под бриллиантовым сиянием люстры я поднялся по покрытой красным ковром лестнице, приобрел билет, сдал пальто и цилиндр в гардероб и направился туда, где гремел джаз.

«Мулен Руж» в наше время перестал быть театром, хотя на его сцене, задрапированной красным бархатом, и ставятся иногда блестящие эстрадные обозрения. Теперь «Мулен Руж» — не что иное, как безвкусно изукрашенная, натертая воском танцевальная площадка, на которую с трудом пробиваются с галерей через клубы табачного дыма желтые и белые лучи прожекторов.

«Мулен Руж» выл и гремел в такт негритянскому джазу, в котором задавали тон медные тарелки, бас-барабан и отвратительно визгливая медь; хотя это, может быть, визжала дикая кошка, не знаю. Я никогда не мог понять, почему джаз такого рода называется «горячим». Возможно, он получил свое прозвище от количества пота, льющегося по черным физиономиям музыкантов. Афроискусство, включая знаменитые «спирючуалз», всегда оставляло меня равнодушным. Поэтому и сейчас я заметил лишь, как дрожат стропила, колеблется пол от топота ног, застилает глаза пыль, и дребезжат бутылки в баре. Под взвизгивания бьющихся в экстазе танцоров я занял место в боковой ложе и заказал бутылку шампанского.

Стрелки моих часов едва ползли. В зале становилось все теснее, задымленнее и жарче. Выкрики танцующих сменились постаныванием, когда аргентинский оркестр заиграл танго. Красотки на вечер соскользнули с табуретов у стойки бара и продефилировали мимо лож, призывно поглядывая на мужчин. Каждый скачок секундной стрелки приближал время моего ухода. Но вот притушили огни, шум в зале перешел в тихое гудение, и объявили выход Эстеллы. За мгновение до того как погас свет, я обратил внимание на человека в ложе у противоположной стороны площадки. Это был капитан Шомон. Он неподвижно сидел, опершись локтями о барьер, не отводя взгляда от сцены.

В вязкой, жаркой, пахнущей пудрой темноте белый луч прожектора нащупал Эстеллу, стоящую на фоне алого занавеса. Она была в белом, волосы украшены несколькими нитками жемчуга. Хотя я сидел далековато и не мог хорошенько рассмотреть выражение ее лица, тем не менее без труда представил голубые глаза и розовые губы, которые сегодня днем я видел на бульваре Инвалидов. Между певицей и аудиторией возник странный, полный удивительного напряжения контакт, от которого перехватывало дыхание. Словно невидимый разряд энергии разлился по залу горячими потоками, оставив после себя наэлектризованную тишину. Скрипки повели мечтательную мелодию, которая все росла и ширилась, достигая самых потаенных уголков души.

Эта крошка умела петь! Ее ласковый голос трогал струны ваших нервов, он возвращал к жизни давно ушедшую печаль, рождал боль, жалость и сострадание. Они сошли с ума, представляя ее американской певицей. Эстелла пела любовные песни старого Парижа, слова и ритмы которых не только взывали к любви, но и рождали грусть. В них было все: боль и одиночество, подвалы и мансарды, экстаз чувств и холодный осенний дождь. Горестный вскрик скрипок и чуть хрипловатый голос. Когда последний высокий звук оборвался, и руки Джины Прево бессильно упали вдоль тела, я вскочил на ноги, едва не уронив кресло. Я хотел выбраться отсюда, пока не смолк грохот аплодисментов. Сунув официанту какие-то банкноты, я начал пробираться через темный зал. Мои руки дрожали от пережитого волнения. До меня доносился многоголосый рев, от которого дрожали стропила. Гром оваций то угасал, то грохотал вновь.

Интересно, как воспринял пение Шомон? Я же слышал, как в песнях Эстеллы кричал ее собственный ужас. В этой девушке скрывалась глубина, о которой я не мог даже подозревать сегодня утром, когда впервые увидел ее.

Порыв холодного ветра ударил в лицо, едва я шагнул за порог. Швейцар, подняв руку в белой перчатке, остановил такси. В памяти всплыли слова Бенколена: «Возьмите такси, как Галан, и проверьте, сколько времени займет поездка до клуба. Алиби Галана…»

Я поднял глаза и бросил взгляд на противоположную сторону улицы. Там расположилась убогая лавчонка часовщика, в витрине которой виднелся ярко освещенный циферблат. Стрелки на нем показывали пять минут двенадцатого. Я уселся в такси.

— Порт-Сен-Мартен, быстро.