Читать книгу "А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис"

Мрачность всегда была одной из привлекательных черт Леонарда. Слушая, как он перечисляет свои недостатки, свои сомнения относительно американской формулы успеха, многие испытывали облегчение. В университете было столько людей с накрученными амбициями, до краев накачанных самолюбием, умных, но безжалостных, усидчивых, но невосприимчивых, блестящих, но скучных, что все чувствовали необходимость оптимистично улыбаться, получать высокие баллы, преуспевать на всех фронтах, хотя в глубине души понимали, как много в этом притворства. Люди сомневались в себе и боялись будущего. Им было страшно, им не хватало уверенности, поэтому беседы с Леонардом, которому все это было присуще с лихвой, помогали другому человеку почувствовать себя более достойным, менее одиноким. Звонки Леонарда были чем-то вроде терапии по телефону. Притом ему было гораздо хуже, чем всем остальным! Он был доктор Фрейд и вестник конца света, отец-исповедник и смиренный кающийся, психоаналитик и психоневротик в одном лице. Он не напускал на себя фальшиво-бодрый вид, не изображал супермена. Он говорил честно, слушал сочувственно. В лучшем своем варианте разговор с Леонардом по телефону представлял собой некое искусство, а также своего рода миссионерский акт.

Тем не менее, по словам Ауэрбаха, примерно в это время пессимизм Леонарда переродился. Он стал более глубоким, беспримесным. Он сбросил старые комедийные одежды, утратил оттенок клоунады и превратился в неподдельное, смертельное, чистейшее отчаяние. Леонард всегда пребывал в «депрессии», но то, чем он страдал раньше, было чем угодно, только не депрессией. Депрессией было его нынешнее состояние. Этот монотонный монолог давно не мывшегося человека, лежащего на спине посередине комнаты. Этот зачитываемый ровным голосом список неудач юности, неудач, которые в глазах Леонарда уже обрекли его на дальнейшую жизнь, подчиненную закону все убывающей и убывающей отдачи. «Куда подевался Леонард?» — то и дело спрашивал он по телефону. Куда подевался парень, способный одной левой написать сочинение на двадцать страниц о Спинозе, одновременно играя правой в шахматы? Куда подевался Леонард с его учеными привычками, тот, кто поставлял неизвестные данные по сравнительному анализу развития типографской печати во Фландрии и Валлонии, тот, кто подробно обсуждал литературные достоинства произведений шестнадцати писателей — уроженцев Ганы, Кении и Берега Слоновой Кости, напечатанных в серии под названием «Из Африки», изданной в 60-е, и найденных Леонардом в книжном «Стрэнд», — он купил их по пятьдесят центов за книжечку и прочел от корки до корки? «Куда подевался Леонард?» — спрашивал Леонард. Ответа Леонард не знал.

Постепенно до его друзей начало доходить, что ему все равно, кому звонить. Он забывал, кто на том конце провода, а стоило одному человеку найти предлог и повесить трубку, как Леонард дозванивался кому-нибудь другому и начинал с того самого места, где остановился. А у людей были и свои дела. У них хватало других занятий. Поэтому друзья мало-помалу начали придумывать отговорки. Услышав голос Леонарда, они сообщали, что им надо на занятия или на встречу с преподавателем. Они сократили время разговоров до минимума, а вскоре вообще перестали подходить к телефону. Ауэрбах и сам так делал. Теперь он чувствовал свою вину, потому и позвонил Мадлен.

— Мы знали, что Леонард в плохом состоянии, — сказал он, — но не знали, что настолько.

Дело дошло до того, что в один прекрасный день телефон Ауэрбаха зазвонил около пяти вечера. Подозревая, что это Леонард, он не поднял трубку. Однако телефон все звонил и звонил — в конце концов Ауэрбах, не выдержав, ответил.

— Кен? — сказал Леонард дрожащим голосом. — Кен, мне не ставят зачет. Я не получу диплом.

— Кто это так говорит?

— Только что звонил профессор Налбандян. Он говорит, я уже не успею нагнать все, что пропустил. Так что зачет он мне не поставит.

Ауэрбаха это не удивило. Но голос Леонарда звучал так потерянно, словно плач заблудившегося в лесу ребенка, и Ауэрбах решил сказать что-нибудь успокаивающее.

— Ничего страшного. Он же тебе не запрещает прийти на пересдачу.

— Кен, дело же не в этом. — В голосе Леонарда послышалась обида. — Дело в том, что я хотел попросить его написать мне рекомендацию. Все пропало, Кен, все насмарку. Теперь я не получу диплом вовремя, вместе со всеми. Раз не получу диплом, меня не возьмут на практику в Пилгрим-Лейк. Денег у меня нет. Родители мне помогать не станут. Не знаю, как быть. Двадцать два года — и вся жизнь насмарку!

Ауэрбах пытался увещевать Леонарда, успокоить, но тот на все доводы продолжал твердить одно: ситуация безвыходная. И все жаловался: денег у него нет, ему, в отличие от большинства студентов, не помогают родители, всю жизнь он был лишен каких-либо преимуществ — это и довело его до душевного кризиса. Они топтались на месте больше часа, повторяя одно и то же, Леонард тяжело дышал в трубку, отчаяние в его голосе росло, Ауэрбах не знал, что еще сказать, начал давать советы, которые ему самому казались глупыми, например поменьше думать о себе, выйти на улицу и посмотреть на магнолии, цветущие в парке — видел, какие там магнолии? — или попытаться сравнить свое положение с по-настоящему отчаянным, как у рабочих золотых рудников в Южной Америке, квадроплегиков, больных рассеянным склерозом, да и вообще вспомнить, что жизнь не так уж плоха, как ему представляется. И тут Леонард сделал то, чего никогда прежде не делал. Он повесил трубку, не дослушав Ауэрбаха. Это был единственный случай за время его телефонного безумия, когда он первым повесил трубку, и Ауэрбах испугался. Он перезвонил — ответа не было. Наконец, переговорив с несколькими людьми, знавшими Леонарда, Ауэрбах отправился на Планет-стрит, где нашел друга в обезумевшем состоянии. После долгих упрашиваний он наконец уговорил Леонарда разрешить ему отвести себя в поликлинику, и врач оставил его там на ночь. На следующий день его перевели в городскую больницу, теперь он лежит в психиатрическом отделении, его лечат.

Будь у Мадлен побольше времени, она сумела бы осмыслить и классифицировать сумятицу чувств, которые ее охватили. На передний план выступала паника. За ней — стыд и гнев: почему она узнает об этом последней?! Тем не менее позади всего прочего пузырьками вскипало странное оживление.

— Я с Леонардом знаком еще с той поры, как ему впервые поставили диагноз, — сказал Ауэрбах. — С первого курса. Если он принимает лекарства, все нормально. Всегда все было нормально. Просто сейчас ему нужна поддержка. В общем, поэтому я и звоню.

— Спасибо, — сказала Мадлен. — Хорошо, что ты позвонил.

— До сегодняшнего дня мы, несколько человек, как-то помогали ему удержаться на плаву — в смысле ходили к нему. Но сегодня все разъезжаются. И потом… не знаю… он наверняка был бы рад тебя повидать.

— Он так говорил?

— Говорить не говорил. Но я его видел вчера вечером. Он наверняка будет рад.

На этом Ауэрбах, продиктовав адрес больницы и номер дежурного поста, распрощался.

Теперь Мадлен точно знала, что ей делать. Положив трубку твердой рукой, она вышла из спальни и вернулась в гостиную.