Читать книгу "Темный путь. Том первый - Николай Петрович Вагнер"

и очевидно для нас.) Но в то же время сердце мое все переполнилось радостью при мысли, что меня сводят с глазу на глаз с моим обвинителем и что я буду в состоянии оправдать себя.

Он как вошел, так и остановился у двери. При виде меня он слегка побледнел, и все лицо его исказилось злобой.

— Кельхблюм! — вскричал я, бросаясь к нему. — Ты ли это?! Мой товарищ! Однокашник! Или это не ты, а какой-то Шварцшлейм, который взвел на меня страшное обвинение?

Он не вдруг отвечал, и отвечать ему, очевидно, было крайне тяжело.

— Я для тебя не Шварцшлейм… — медленно и глухо проговорил он, — не Кельхблюм. — Я для тебя… мститель за мою дорогую сестру… за мою бедную Сару!

И голос его дрогнул. Он стиснул зубы, и при этом они резко скрипнули.

— Пусть отец, пусть вся синагога ее прокляли! Но я… я… — Голос его дрожал сильнее и сильнее. — Я любил… я люблю ее, несчастную… несчастную… вечно!!!

Он более не мог говорить. Припадок сильного истерического плача заглушил его слова. Он оперся о косяк двери, закрыл лицо руками и зарыдал, и застонал, так что сердце во мне сжалось и перевернулось.

Я бросился к нему, я обнял его.

— Кельхблюм! — вскричал я. — Я также любил ее!

Он резко оттолкнул меня.

— Подите вы прочь! — закричал он. — Что значит ваша любовь! Вас… всех… Христовых кобелей! Они только оскверняли ее и влекли в бездну нечестия… — Он открыл лицо, и я никогда не забуду дикого и страшного выражения этого отчаянного лица. Его черты приняли чисто еврейский тип. Его губы как-то распухли, выпятились, тряслись и дрожали. Нос осунулся и загнулся. Глаза широко раскрылись, и небольшие зрачки кружились и прыгали на воспаленных белках. Прибавьте к этому длинные, всклокоченные волосы и арестантский халат.

— Кельхблюм! — вскричал я. — Я неповинен в ее смерти, клянусь тебе…

— Ты неповинен! — вскричал он, со злобой смотря на меня. — Ты неповинен?! А кто же (он даже сказал: кто зе) повинен?! Разве не тебя она позвала на святую службу шабаша… не ты явился на свиданье… на шабаш… И ты смеешь говорить, что ты неповинен! Ее отравили, потому что она осквернила шабаш… А ты смеешь говорить, что ты… неповинен!

— Кельхблюм! — снова вскричал я, складывая руки на груди. — Клянусь тебе, что я даже не знал, что у вас шабаш… Я даже не знал, есть ли кто-нибудь в балагане или нет. — И я протянул к нему руки.

Но он быстро отскочил в сторону. Глаза его дико блуждали. Он что-то бормотал и хрипел. В одно мгновение он схватил со стола нож и кинулся ко мне. У нас завязалась отчаянная борьба.

Но в это время вбежало несколько жандармов и с трудом могли схватить его, до того он был силен, или это была временная сила нервного, бешеного припадка. Он дико стонал и кусал руки жандармов; наконец разразился такими неистовыми, жалобными воплями, когда его уносили, что во мне все задрожало, и я кинулся к противоположной двери.

Из этих дверей, потирая руки, хохоча во все горло, вошел мой прежний весельчак-полковник.

XVI

— Ха! ха! ха! «Оленя ранили стрелой!» Успокойтесь, мой юный друг… Успокойтесь!.. Все идет отлично. Ваши фонды поднялись… О! Сильно и быстро поднялись! Вас немного расстроил этот бешеный жид и, может быть, попортил вам апетит. Но все-таки вы не откажитесь разделить со мною хлеб-соль. Садитесь! Садитесь!

И он сел за стол и пригласил меня тоже садиться, потрепывая рукой по подушке стула.

Я тоже сел.

— Полковник! — сказал я. — Меня удивляет одно. Я знаю давно Кельхблюма, с первого курса. Меня удивляет эта резкая перемена. Он был всегда крайне скромный, тихий, застенчивый…

— Ха! ха! ха! Сдержанный… скажите, сдержанный жид, а когда тут «этак отворятся дверцы», — и он повертел около сердца, — то явится такая чепуха в голове, что и на отца родного будешь клеветы и фальшивые доносы представлять… ей-Богу! Право!.. — И он вдруг нагнулся ко мне. — Он, знаете ли, немного того — и он повертел около лба — из саней выскочил… ха! ха! ха! ха! Эй! Да что же нам обед не дают!.. Эй! Фью-ю! И он громко свистнул.

Вошли жандармы, поставили обед на стол, весьма порядочный обед и вовсе не тюремный, и затем втихомолку удалились.

— Вы извините за угощение, — говорил полковник, наливая мне тарелку горячего супа. — Мы ведь здесь в монастыре… Ха! ха! ха! Спасаемся… Ха! ха! ха! У нас нет никаких сюперфлю с гарниром. Чем богаты, тем и рады… Ха! ха! ха!

Я с жадностью принялся есть, и суп мне показался очень вкусен.

— Вы ведь, молодой человек, вероятно, не сочувствуете нашему монастырю. По-вашему — это скверное учреждение… ха! ха! ха! А знаете ли, как оно возникло? Наверно не знаете.

Я, разумеется, признался, что не знаю.

— Оно возникло по мысли Государя… да-с! — Он при этом налил себе и мне по стакану «Сент-Жульену», проворчав: — Канальи! Совсем холодный медок подают. — Затем, побегав глазками по сторонам и нагнувшись ко мне, заговорил полушепотом: — Государь призвал к себе нашего начальника и изволил объяснить ему эту мысль. Генерал говорит: я все-таки говорит, неясно понимаю, Ваше Величество. В чем, собственно, будут состоять обязанности членов нового учреждения? Знаете ли?.. Государь вынул носовой платок и подает ему: вот, говорит, возьми и утри слезы вдов и сирот! — А?! Как это вам кажется? А?! Не правда ли, мысль глубокая, истинно христианская?! А? — И он забегал глазками, которые подернулись слезой. — И вот-с, мы отираем слезы вдов и сирот… Ведь, чай, по вас плачут там… В вашей семье… ваши близкие… и дорогие. А?! Признайтесь, плачут?!!

Я вспомнил о Лене и кивнул головой.

— Ну вот мы и спасем вас… для ваших родных… ха! ха! ха! Ведь по прежним порядкам, по старым учреждениям вы просто сгнили бы в остроге, вас затаскали бы по судам и комиссиям… И вы погибли бы, наверное погибли!.. Теперь… ха! ха! ха! Мы всюду… в самые сокровенные проникаем, и все нам до тонкости открыто. И все мы решаем нашими собственными средствами, быстро чисто… ха! ха! ха! Да что вы не едите? Кушайте, кушайте на здоровые! — И он положил мне на тарелку большую, отличную котлетку со свежим горошком. — Э! Да вы и не пьете?! Ах, молодой человек… молодой человек! — И он долил мой стакан и себе налил еще стакан. — Ну! За здоровье вашей невесты! — И он протянул ко мне стакан.

— Какой