Читать книгу "Последняя Мона Лиза - Джонатан Сантлоуфер"

дней подряд шел дождь. Канализация переполнилась. По улицам бегали крысы. Везде. Они рыскали под ногами в поисках еды. Жирные и отвратительные. Сена тоже выглядела жутко. Желтые потоки бились в берега, грозя выплеснуться на улицы. Уже ходили слухи о затопленных подвалах. Фундаменты зданий подмыло. Даже у Эйфелевой башни! Я попытался вообразить, что творится в столярной мастерской Лувра – она находилась в цокольном этаже. Представлялись шедевры мирового искусства, плавающие в грязной речной воде.

Встреча была назначена по ту сторону кладбища Пер-Лашез. Я брел по грязи мимо могил и памятников. Все вокруг было затянуто туманом. Я поплотнее натянул куртку, чтобы защитить картину от влаги.

Наконец, я добрался до противоположного края кладбища и, пройдя под остатками старой стены, выбрался с него. Я замерз и продрог, но испытал облегчение, вновь оказавшись среди живых.

Найти дом, где жил фальсификатор, оказалось нетрудно. В подъезде пахло сыростью и плесенью. И уже на лестнице – скипидаром. Я поплелся на самый верхний этаж. Стукнул в дверь четыре раза. Потом, после паузы, еще два. Это был условный сигнал.

Дверь открыл Ив Шодрон. То была наша первая встреча. Мужчина среднего возраста и среднего роста с очень красивым лицом. Увеличенные очками голубые глаза с воспаленными от постоянного напряжения веками.

В его прихожей царил полнейший беспорядок. На стульях и на полу валялись книги и одежда. И скомканные газеты. Запах скипидара здесь был еще сильнее, но кроме того, пованивало чем-то сгнившим. Рубашка у Шодрона была грязной, халат – липким от краски. Я заглянул на кухню: стопки тарелок с остатками еды, и повсюду тараканы.

Шодрону не терпелось заполучить картину, но я заставил его подождать. Мы стали ждать Вальфьерно. А его все не было.

Наконец, фальсификатор не выдержал. Сказал, что не может больше терпеть. Так ему хотелось увидеть картину.

И я уступил.

Он смахнул бумаги со стола. Поставил на него картину, подперев чем-то. Потом долго стоял перед ней и смотрел. Потом сказал, что это будет его величайшим испытанием и величайшим достижением. Затем он взял картину и понес ее в свою мастерскую, и я пошел за ним.

На стенах мастерской висело несколько картин в работе. Небольшой пейзаж Коро: сельская местность, голубое небо, серые облака. Я спросил у Шодрона, как он это сделал. Он объяснил, что просто, как всякий прилежный начинающий художник, установил свой мольберт в музее и сделал копию.

Рядом, бок о бок, висели еще две картины. Одна была закончена. Вторая – на середине работы. В первой я узнал полотно Жана-Доминика Энгра. Я перевел взгляд с оригинала на наполовину завершенную копию. Она была замечательной. Шодрон сказал, что его заказчик намерен подарить музею оригинал, а себе оставить копию. Потом он рассмеялся и добавил, что на самом деле, может быть, наоборот. Но что ему все равно.

Он хвастался своим талантом. Я чувствовал, как его гордость скользит по мне, как маслянистая слизь. Знал, что он ждет комплимента. Но я ничего не сказал. Я слушал, как он рассказывает о своем художественном образовании и о том, как он бросил академию искусств, потому что преподаватели ничему не могли его научить.

По его словам, ему все говорили, что у него очень точная рука. Что он величайший из всех художников. И все же я уловил некоторое разочарование, когда он это сказал. Возможно, он чувствовал, что точная рука – это все, что у него есть. Когда он сказал, что мечтал стать величайшим художником Европы, мне стало почти жаль его. Но потом он заявил, что он действительно величайший художник в Европе!

Мне хотелось поддразнить его. Но в этот момент явился Вальфьерно. Он запыхался от подъема по лестнице и опирался на трость. Вальфьерно остановился и долго смотрел на «Мону Лизу». В его глазах была только жадность. Он потер свои паучьи пальцы и еще раз изложил свой план. Шодрон сделает копии. Вальфьерно их продаст. Все очень просто. Картины должны были принести нам целое состояние. И каждая из них будет продана как оригинал! Он сказал, что мы все станем богатыми.

Но все, чего хотелось мне – достаточное количество денег, чтобы вернуть себе сына.

Всматриваясь в алчные лица этих двоих, я знал, что им нельзя доверять. Но я выполнил их просьбу и вступил в сговор с ними. У меня уже не было иного пути, нужно было идти дальше. Я заключил договор с дьяволом. И готов был заплатить дьявольскую цену.

39

Нью-Йорк Сити

Воздух в помещении казался теплее обычного, и на миг коллекционера охватило беспокойство. Колебания температуры воздействуют на холст и дерево, которые сжимаются и расширяются, отчего краска на картине трескается. Он посмотрел на термометр: шестьдесят восемь градусов, как и должно быть. Вероятно, причина в нем самом. Померещилось. В последнее время его частенько бросало в жар.

Попивая редкое красное вино Louis Latour Chateau Corton Grancey Grand Cru[47], он любовался своим недавним приобретением – рисунком Матисса, похищенным из небольшого частного музея во Французской Ривьере. За налет с ограблением он заплатил дополнительно. Удовольствие его было прервано виброзвонком мобильника, и он с раздражением ответил.

– В чем дело?

– Американец идет к дому итальянца.

– Вы мне это уже говорили.

– Мне продолжать?

– Каким образом?

– Каким скажете.

Коллекционер задумался. Нет, ему пока не нужно, чтобы Американца арестовали – во всяком случае, пока тот не получит нужную им обоим информацию. Тогда он станет расходным материалом. Сейчас лучше ничего не делать. Нужно подождать и посмотреть, что там накопает Американец, пусть он найдет ответ на вопрос, который интересует самого коллекционера.

– Продолжайте наблюдение, – сказал он. – Информируйте меня обо всех, с кем он встречается. Куда заходит. Обо всем.

– Да, конечно. Не волнуйтесь.

Последняя фраза позабавила коллекционера. Он никогда не волновался. Он давно уже принял решение: как только это дело закончится, Американца нужно будет устранить.

Он пристально посмотрел на маленький портрет работы Пикассо «голубого» периода, незначительную вариацию более известной работы художника «Старый гитарист». Портрет давно нужно было продать, но коллекционер держал его у себя из сентиментальности. Он представил себе эту картину в галерее на Мэдисон-авеню, где впервые увидел ее, вспомнил, как она ему понравилась. Время было выбрано идеально, он только что основал свой собственный фонд, и все вокруг говорили, что человек его положения должен обладать произведениями искусства. В искусстве он тогда совершенно не разбирался, и вкус его был подростковым, еще не отточенным.

Однако в нем тогда совершенно неожиданно вспыхнула любовь к искусству.