Читать книгу "Путь Беньямина - Джей Парини"

Хоркхаймер и Адорно вроде бы пытались добыть ему в американском консульстве выездную визу – маленький официальный документик, который мог бы избавить его от страданий. Он взывал в письме к ним: «Мне сейчас жизненно важно получить подтверждение от консульства, что визу дадут без особых задержек». Неужели они не понимают, как ему это нужно?

Ему непонятна была глухота его друзей в Нью-Йорке. Всего несколько лет назад они вроде бы готовы были оказывать ему всяческую поддержку. И в самом деле, небольшая стипендия Института социальных исследований, которым только они и руководили, помогла ему продержаться в трудные времена. Но теперь времена еще тяжелее, а сбережений у него совсем не осталось. Хоркхаймер писал, что у самого Института с финансами неважно. Если это правда, значит денег от них теперь ждать не приходится. Действительно, за последние восемь месяцев он не получил из Нью-Йорка ни одного чека, несмотря на обещания Тедди Адорно заплатить, как минимум, за эссе о Бодлере. Когда же это произойдет? А теперь, когда нужно уезжать из Парижа, как деньги дойдут до него?

– Тедди, как всегда, использует тебя, – сказала Дора.

– Дора, это несправедливо. Каким это образом он меня «использует»? – спросил он, повышая голос. – Без помощи Института я в эти последние годы просто не выжил бы.

– Он тобой манипулирует. Все это говорят. Неужели я стану выдумывать?

– Мало ли кто что говорит.

Беньямин терпеть не мог сплетен, того, как они искажают факты. На самом деле ему удалось остаться верным своим убеждениям, несмотря на все попытки Адорно видоизменить его взгляды. В то же время многие из его предложений Беньямин принял. Не будет большим преувеличением сказать, что Адорно помог его мышлению коснуться тех сфер, приблизиться к которым сам он никогда бы не отважился. Как советчик и друг, как читатель, Адорно был незаменим. И деньги, пусть совсем небольшие, дали Беньямину возможность просуществовать несколько лет. Но вот деньги кончились, и вечером, прежде чем покинуть с Дорой Париж в сине-серых дымных сумерках, Беньямин вынужден был занять значительную сумму у Адриенны Монье.

Адриенна оказалась верным другом. Это благодаря ее письму власти освободили его из лагеря в Невере. А сейчас она сама еще и предложила выслать деньги в Лондон жене и сыну Беньямина, и он – со смирением и благодарностью – дал их адрес. Не принять эту милосердную помощь от Адриенны было бы просто эгоизмом.

Хорошо хоть Доре со Штефаном удалось устроиться после того, как они бежали из Вены весной 1938 года. Сейчас они жили у друзей в Ислингтоне, Штефан пошел там в школу. В то же время Беньямину больно было думать о том, что сын стал юношей без него, что он плохой отец. Он ведь теперь мальчику почти чужой, и только во сне они со Штефаном оставались друзьями.

И вот они, опустив головы, торопливо, крадучись шли с сестрой по потемневшим улицам на вокзал. Как и большинство людей, оказавшихся в их положении, свое имущество они просто бросили, надеясь вернуться к нему после войны. А пока они смогли взять с собой лишь несколько небольших сумок – и рукопись Беньямина, хоть Дора и никак не могла понять, зачем он ее с собой тащит.

– Отдай ее Монье, пусть у нее полежит. Или еще кому-нибудь! Так она целее будет, чем в дороге!

– Ты не понимаешь, – отвечал он.

– Это же как кирпичи нести. Только мешать нам будет!

Поезд отъехал от тускло освещенного вокзала, пропахшего маслом и пылью. Над городом сияла ярко облитая лунным светом Эйфелева башня – самый нелепый радиопередатчик в мире. Беньямин представил себе, как она испускает невидимые крики отчаяния, несущиеся через темную Атлантику ко всем, кто слушает. С технологиями так часто происходит, думал он. Функция следует за формой.

Ему вспомнилось, что башня своим возведением обязана причудам фантазии и стала памятником чистой помпезности, воплощенной в стали. Три сотни верхолазов забили два с половиной миллиона заклепок, чтобы построить то, что вначале казалось трехсотметровым флагштоком. Это был просто каприз воображения, изобретательно выполненная конструкция, неестественное чудо света, диковина для многих поколений туристов. Но вот появилось радио, и в 1916 году сооружение неожиданно обрело свою функцию. Беньямин извлек из портфеля записную книжку и записал: «Значение – это отстающее эхо. Смысл, по видимости, бессмысленных событий тоже становится ясен лишь по прошествии долгого времени. Это конец истории: накапливание смысла случайными, малопонятными событиями (радостными или страшными) post hoc»[66].

– Вальтер, что ты пишешь? – спросила Дора, сидевшая рядом. – Ты же меня совсем не слушаешь.

– Ничего, – сказал он.

– Что значит «ничего»? «Ничего»! Поговори со мной.

– Мне нечего сказать, вот что это значит, – ответил он, немного злясь, – ему не хотелось, чтобы прерывали поток его мыслей.

– Ты такой грустный.

– Я не грустный, – с напором сказал он.

– Нет, грустный.

Беньямин зевнул. Общение с Дорой выматывало его.

– Я всегда вижу, когда ты грустишь, – с самого детства, – не прекращала она.

Беньямин закрыл свои записи и печально произнес:

– Нет, Дора, ничего ты не видишь. На самом деле я, может быть, даже немного счастлив.

Набитый битком вагон несся сквозь ночь. Они то засыпали, то просыпались. Он смотрел на дремлющую Дору – голова ее склонилась на грудь, образовался двойной подбородок. Ему снова вспомнилась мать, в зрелом возрасте раздобревшая. Как, собственно, и он сам. Семья повторяет процесс вселенского производства, органический, исторический рост объектов во времени: он и Дора по-прежнему, в самом буквальном смысле, связаны с родителями, Эмилем и Паулиной. Он вынул из бумажника пожелтевшую семейную фотографию – мгновение, запертое в леднике памяти, хранящем такие образы. Вот он сидит у матери на коленях, безволосый, в длинном белом платьице со сборчатым воротником, правая рука чуть приподнята, смотрит сосредоточенно, ему тут месяцев пять. За левую руку его, защищая, бережно держит Георг. Его внимательный взгляд уже затуманивают какая-то потерянность, замешательство, рожденное доверчивостью. Черные волосы его взъерошены, а темные глаза прожигают карточку насквозь. Паулина сидит с чинным видом, пышные рукава ее платья свидетельствуют о достатке и безбедной жизни. В выражении ее лица, в том, как она правой рукой легко, без усилий, поддерживает свое дитя, чувствуется властность. В то же время на лице ее отражается страх. Ее уверенность в себе поколеблена, и она не знает, способна ли будет исполнить предназначение Матери в таком масштабе. Об этих сомнениях в собственных силах говорит изгиб ее спины, то, как она едва-едва подалась вперед, словно боится рухнуть – и рассыпаться. Один Эмиль выглядит полностью уверенным в себе: он стоит, возвышаясь над всеми на целых полметра. Он центральный персонаж этой фотографии – глава семьи, кормилец, великодушный даритель жизни. У него огромные, тщательно уложенные усы – у Вальтера они совсем не такие: щетинистые, густые, неухоженные.