Читать книгу "Крысиный король - Дмитрий Стахов"

И что — где-то между Пикассо и Коганом затесалась я? Безвестная, никому не нужная, с длинными прекрасными волосами, красивой задницей, длинными ногами? Такая красавица с асимметричным ртом, отказывающаяся носить очки и поэтому щурящаяся постоянно, отчего у глаз уже имелись морщинки? Как я из-за них переживала! Они появились у меня еще раньше месячных. Ужасный французский, плохой польский и русский, остатки идиша, зачатки английского. Кому я была нужна? Пьер уже был в лагере, его мать…

…И вот Брекер, читала я, перед окончательным отъездом в рейх выправил удостоверение Ивану, по которому тот смог перекантоваться в Париже до прихода союзников. А потом Иван якобы встретил Ее. Он, видите ли, просто шел по улице. Она вышла из магазина с витринами. Какие витрины? Это не уточнялось, зато было про то, как на выходе Она подвернула ногу, сломала каблучок, Иван — тут как тут! — успел подхватить ее под локоть, Она что-то залопотала в благодарность, а прохожие оборачивались с интересом и некоторым испугом. Иван будто только потом узнал, что у Нее (тоже с большой буквы) были шашни с оккупационными властями. И кто Она такая на самом деле, тоже узнал потом. Но о том, что Ее зовут Коко, — в тот же день. Ну, Коко и Коко!

Иван проводил Ее до дома — а как же иначе? — Она пригласила его зайти, оказалось, что у Нее квартира — дворец, там — вазы, хрусталь, бронза. Она ему: «Ванья!», он Ей: «Коко!», лодыжка опухла, компресс, тугая повязка, слова благодарности, Иван ощущает разлитое по квартире, просто лежащее на бронзе, словно патина, одиночество, Она же все сразу понимает про него, что ему идти некуда, что документов, кроме брекеровских, которые она тут же сжигает в духовке, нет никаких, и денег тоже, и получилось, что стал Иван жить среди ваз и хрусталя.

Первым делом камин Ей почистил, очень дымил он у Нее — не знаю, как у кого, но у меня, слушавшей лекции по психоанализу, эти слова вызвали определенные ассоциации, — испачкался весь, копоть, а Коко ему — ванну, — мол, пожалуй, Ванья, в ванну! — но Иван был целомудрен, церемонен и несмел (это я, спавшая с ним в одной кровати в обнимку, подтверждаю), он смущался, тем более у Нее ванная была больше той комнаты в Замоскворечье, в которой Иван жил с матерью, отцом, двумя братишками и сестрой, да еще за ширмой бабка бок чесала и кашляла, а тут — мрамор, зеркала, ароматы, и Коко шмотки Ваньи в мусор, как увидела его шрамы, то головой закачала: «О-ля-ля! О-ля-ля!»

Думаю, «О-ля-ля!» относилось не к шрамам, но после ванны Иван получил костюм, рубашки, шляпу. Вечером они пошли в какой-то кабачок. Впрочем, Коко не ходила по «кабачкам», но так было в статье. В кабачке все отвернулись, когда они вошли. Ну, сделали вид, что Коко — пустое место. Ее бросило в краску, они вышли вон, но за ними увязались сразу трое, что-то — Иван понимал, что грубое, оскорбительное, — выкрикивавшие. Коко словно ударили кнутом. Иван оставил свою даму, развернулся и — раз-раз! — сначала одному, потому другому, потом третьему, каждому — по сопатке.

Я спросила у племянника: что такое «сопатка»? Оказалось — всего лишь нос…

…Брекер, кстати, был очень неприятен. Такой высокомерный. Говорил только о себе. Доподлинно известно, что из гестапо он вызволил подругу знаменитого скульптора, но сделал это не ради нее, а ради того скульптора, в сорок третьем бывшего уже совсем дряхлым. Правда, должна заметить — самые большие благодеяния для меня делали люди тоже неприятные, высокомерные. Один Ганси чего стоит! Люди же добрые, милые в общении, мне никогда в чем-либо серьезном содействия не оказывали. Интересно, что такие любят, когда им говорят «Спасибо, мсье, не знаем, что бы мы без вас делали!», а неприятным на это все — как минимум внешне — плевать.

Так что никаких теплых чувств к Брекеру, в отличие от благодаривших его евреев, я не испытываю. Ведь кто меня вытащил из Дранси, как потом выяснилось — за два дня до отправки эшелона? Ганси, кто же еще! Он появился там — ничего этого я, конечно, не видела, — во всем великолепии черной униформы, бывший уже на одну или две ступеньки выше в фюрерском продвижении, чем тогда, когда он первый раз предстал в ней передо мной и меня отпустил впервые. Как-никак прошло немало времени. Ганси понавесили разных побрякушек. У него появилась нашивка за ранение.

Все это великолепие я увидела гораздо позже и спросила — как он получил рану? Пуля? Осколок? Он был в бою? Ведь Ганси искал нужных нацистам ученых. Изобретателей. Пусть даже евреев. Для этих были готовы специальные бараки. Ганси сказал, что ранили его на Украине. Партизаны. Или, быть может, не они. Он ехал в автомобиле, автомобиль обстреляли, он приказал организовать круговую оборону, этой обороной руководил. Что ты там делал? В автомобиле? Нет, на Украине. Он не ответил. Потом, правда, рассказал, что его задачей было не допустить, чтобы айнзацгруппы поубивали тех, кто может пригодиться, его действия вступили в противоречие с общей политикой.

Это — не то, что детей убивали об дверной косяк, — его морально травмировало, а также то, что несмотря на неожиданно высокий уровень жидовско-большевистских специалистов из сфер, важных для Ганси, среди них не было творцов, изобретателей. Этих Сталин успел вывезти в Сибирь, этот тиран, держащий свой народ в ежовых рукавицах, там их всех запихнул в специальные лагеря, где они, работая по двадцать часов в сутки, помогали ему сохранить власть.

Таких творцов и изобретателей, как мой Пьер? Да, согласился Ганси, таких, как твой Пьер. На Украине Ганси все же надеялся кого-то найти, вместо этого его самого нашли обстрелявшие его автомобиль. У него есть подозрение, которым он может поделиться только со мной. Делись. В него могли стрелять свои. Ну что ты такое говоришь! Это только подозрение. Уж слишком поспешно после ранения Ганси отправили поднабраться сил на Запад. Вернули в Париж. Сыр, вино. Первым делом он поинтересовался — где я? Хотел поплакаться. Найти утешение. Обо всем он мог говорить только со мной. А я оказалась в Дранси.

Форма висела в шкафу. Я попросила его форму надеть (обычно Ганси ходил по Парижу в темно-синем костюме и серой шляпе). За ним как тень следовал человек с коричневыми кругами вокруг глаз. Он же сидел на стуле в коридоре отеля, в номере которого мы были с Ганси. В этом номере Ганси жил. Потом переезжал в квартиру, потом в другой отель. Продолжал охотиться на ученых и изобретателей, на него тоже охотились. Говорил — англичане. Он ненавидел англичан. Говорил, что он и его начальство могло позаботиться об ученых и изобретателях, англичане же относились к ним без должного уважения, но ученые и изобретатели были уже все выловлены. Или утекли через Пиренеи. Ганси пытался в Париже задержаться. Инспектировал Дранси для того, чтобы нужный ему человек не попал в лагерь уничтожения. Ганси стремился оттянуть свою отправку на Восток. В чем он бы никогда не признался. Он строил из себя героя, но был труслив. Боялся боли. Темноты.

Ему очень, очень шла форма. Собственно, она шла всем. Гениальный дизайн. Все продумано. Ганси был в ней воплощением завершенного, кристально чистого зла. Потом тот, кто обшивал эсэс, клялся, будто он форму не разрабатывал. Будто бы первый эскиз сделал Гитлер, на салфетке, в ресторане. Салфетку отнесли к Хуго. Далее Хуго включил все свои неординарные способности и довел эскиз до идеала. Эта форма в каком-то смысле идеал. Как маленькое черное платье той, что содержала русского красавца.