Читать книгу "Моя армия. В поисках утраченной судьбы - Яков Гордин"

Вместе с гвардии майором Ширалиевым они составляли очень внушительную пару.

Вскоре после его появления я получил свое второе поощрение.

Первым было — еще в монгольский период — письмо родителям (была такая форма) от замполита батальона, в котором гвардии майор Мурзинцев от лица командования выражал благодарность моим близким за то, что они воспитали такого замечательного военнослужащего. Письмо это затерялось в обширном домашнем архиве. В отдельно хранившихся моих письмах его не оказалось. Может быть, еще найдется. Как и характеристика, присланная мне комроты старшим лейтенантом Давыдовым для поступления в университет. Давыдов служил в другой, естественно, части, но еще до моей демобилизации он получил новое назначение и оставил мне свой адрес.

Что же до упомянутого поощрения, то это была «Поздравительная открытка». Вот она передо мной, с эпиграфом в верхнем правом углу: «„Наш лозунг должен быть один — учиться военному делу настоящим образом". В.Н. Ленин».

Далее говорилось: «Товарищ Гордин Я. Поздравляю Вас с отличными результатами, достигнутыми в 1955 году, и объявляю благодарность.

Желаю новых успехов в учебе и труде. Командир Загоруев».

Текст в основном типографский — «и труде» дописано от руки. Что неудивительно. Строевая часть должна была заниматься соответствующим обучением, а не валкой леса. Мы, саперы-мостостроители, должны были практиковаться в наведении переправ.

Но жаловаться грех — разумеется, служить в арзамасской тайге было куда приятнее, чем осваивать свою уставную профессию.

«Здравствуйте, дорогие. Получил ваше письмо от 29/1. (Стало быть, это письмо можно датировать приблизительно 4-5 февраля, если оно было авиа.—Я. Г.) В ближайшие дни решится вопрос — поеду ли я в феврале в отпуск или опять это затянется до следующего месяца. Что касается экзамена на чин, то на этот счет мы побеседуем при личной встрече».

Что бы это значило? Что Ширалиев уже вел со мной какие- то разговоры о сверхсрочной службе, а это делало лишними хлопоты, сопряженные с экзаменами? Честно скажу, не помню.

«Мишка, говорите, лепит хорошо? Героический ребенок, я всегда был о нем самого лучшего мнения! Не предсказывал ли я ему блестящего будущего? Судя по фотографии, он стал роскошным вьюношем, само собой разумеется, что все дамы, начиная от 7-го класса и ниже, хиреют не по дням, а по часам от тоски по нему. Шевелюра у него роскошная. Только вот с бицепсами, как я вижу, не блестяще. Надо бы ему плюнуть на все его болезни и заняться спортом. Такой ослепительный молодой человек должен быть развит всесторонне. Товарищи, товарищи,—этому обормоту скоро будет 15 лет... Скандал... Мне уже 20, почтенный возраст.

Между прочим, морозы последнее время не только у вас. Если в Ленинграде до -30°, то и Алзамай не отстает. Здесь на два десятка градусов прохладнее. Хоть мы люди и закаленные, а все-таки это противная вещь. Иногда приходится ходить в Алзамай пешком, когда машин нет. Чудная картинка! Самому не холодно, если быстро идешь, я гуляю в полушубке, но через пять минут ходьбы замерзает нос. Отогреваешь его рукой. Рука становится как деревяшка, в перчатке ее уже не согреешь. Приходится засовывать ее в карман брюк. Там она постепенно оттаивает. Снова мерзнет нос, греешь его уже другой рукой, та в свою очередь коченеет и т. д. Так, чередуя руки, движешься крупной рысью. Веселое зрелище».

По воскресеньям в главном клубе Алзамая происходили танцы.

В один из таких дней я познакомился там с худенькой симпатичной девушкой, которая обратила на себя мое внимание прежде всего своей шубкой синего цвета — очевидно, верх был искусственной кожи. В клубе в тот раз было холодно, и танцевали не раздеваясь. Танцевали под патефон. Мы договорились, что и в следующее воскресенье я приду и мы встретимся. В следующее воскресенье мороз был -50°... Но не мог же я обмануть девушку в такой шубке! Тем более что в Алзамай за продуктами шла машина.

На танцы в полушубке и валенках не отправишься. В сильные морозы алзамайские патрули не так строго соблюдали устав строевой службы, и можно было появляться там одетым не по форме. Я надел шинель, начистил сапоги. У меня уже были для таких случаев перешитые брюки, напоминавшие галифе. Такое нарушение формы никакой мороз не извинял, но патрули меня знали, знали, что я в некотором роде на особом положении, и вряд ли стали бы придираться.

В кабину полуторки сел офицер. Больше там места не было, и я устроился в кузове. Вспомним, какая была температура... По таежной дороге девять километров — довольно длительный путь. Короче говоря, когда машина остановилась перед магазином в Алзамае, где мы получали продукты, то самостоятельно вылезти из кузова я уже не мог, поскольку совершенно задубел. Мне помогли добраться до раскаленной высокой круглой печки в магазине, где я постепенно обрел способность двигаться. Машину нагрузили. Офицер остался в Алзамае — там он и жил. А я сел в кабину и вернулся в часть. Танцевать я, конечно, смог бы. Но возвращаться поздно вечером пешком в -50°, девять километров по тайге в сапогах и шинели... На такой героизм ради девушки в синей шубке я оказался не способен.

Странно, но больше на танцах она не появлялась. Впрочем, я почти и не бывал на них, поскольку выходные часто заняты были репетициями самодеятельности или поездками с концертами.

Наши репетиции я по сию пору вспоминаю с каким-то особенно приятным чувством — теплый маленький клуб, алзамайские девушки, по-отечески приветливый гвардии майор Мурзинцев, другие участники, Стась Луцкий и Сережа Мороз, взводные в том числе... Все было как-то очень славно.

Уже в апреле, когда морозы ослабели, я любил в перерывах выходить в гимнастерке на край нашего оврага — клуб стоял, как помним, именно на краю, — и смотреть на звезды: звездное небо и бесконечная тайга вокруг...

17.II.1956. «Привет, дорогие. Получил ваше последнее письмо. Простите, немного задержал ответ . Каждый день приходилось бывать в Алзамае. Часто ходил туда пешком. Погода эти дни стояла превосходная, и прогулки эти доставили мне массу удовольствия. Относительно тепло. Солнечно. Идешь, идешь, потом встанешь и слушаешь: ветра нет, тихо, сосны от мороза потрескивают, иногда дятел постучит, в Алзамае вопят паровозы. Пихты, кедры, сосны—зеленые. Особенно кедры. Снег сверкает, небо—синее ослепительно.

На деревьях блистающий снег. Сочетание яркой зелени игл и переливающихся блесток изумительно. Деревья на дальних сопках теряют объемность и кажутся нарисованными на ярком синем фоне. Очень красивы сосновые стволы, освещенные солнцем, они кажутся прозрачными, напоминают вкусный цвет густого меда. Замечательно красиво, друзья. На днях позвоню вам, звонить буду рано утром по вашему времени. Ждите.

Я записался в библиотеку алзамайского клуба „Сибиряк". Вообще-то для этого нужно поручительство из части и всякая прочая бюрократия, но я расплакался в жакет библиотекарши. Жалобно стонал, говорил, что не могу жить без пищи духовной, что „гибну, принц в чужом краю, клинком отравленным заколот", и сопровождал это потоками слез. Перед библиотечной девушкой встала дилемма: записать меня или превратиться в русалку. Она предпочла первое. Здесь есть собрание сочинений Лондона, то самое, которое и вы получаете. Я читаю уже третий том. Масленица. Иногда хожу в Алзамай, в клуб, в кино. Обычно на 9 часов. Правда, после этого приходится переться 9 км в темноте, но зато культурно развлекаюсь. В последний раз смотрел „Максима