Читать книгу "Семь миллионов сапфиров - Денис Калдаев"

– Иона ушла полчаса назад, – развела руками та девушка.

Меня начало лихорадить. Я глухо застонал и рванул на Великое озеро в надежде, что Иона решила пройтись до дома по берегу. Ноги плохо слушались, они то и дело цеплялись за кусты, которые будто бы назло тянули ко мне ветки. Я направился по тропинке к Синей скале, где был пляж с пирсом, уходящим на глубину. Гудели катера; солнце, угомонившись к вечеру, почти не палило, я спускался по крутой скале, запнулся и скатился кубарем, ободрав себе локти и колени.

Но Ионы на пляже не было. Лишь коряги, поросшие бурым мхом, да обломки скал, о которые хлестали волны. Никого. Казалось, время меняет свой темп. То немыслимо ускоряется, то застывает вокруг меня льдом, и я словно топчусь на месте. Реальность ускользала. Я пробежался по пляжу вперед, вернулся назад и, как челнок, опять засеменил туда и обратно. Сколько уже прошло? Полчаса? Час? Мне хотелось думать, что Иона уже дома и мы просто разминулись. Я вдруг понял, что повторяю вслух ее имя, почти кричу. Все будет хорошо, хорошо…

Вдруг я заметил ласточку. Птицы никогда не появлялись в Фарфалле, но это была самая натуральная ласточка. Сначала она летела низко, предвещая дурную погоду, но потом, ослепленная солнцем, попыталась найти гнездо, прорытое тоннелем в глинисто-скальном утесе. Наугад, набрав скорость, устремляла она тело в родное убежище, но не находила его, встречая грудью лишь твердый лоб утеса. Я карабкался вверх по тропе, но мои глаза упрямо следили за ласточкой. Весь мир сошелся на ней. Она безнадежно хлопала крыльями, взметая в воздух охристую пыль, и пыталась снова и снова попасть в гнездо. После самой отчаянной попытки, отлетев от выступа скалы, она сорвалась в штопор и упала в воду, оставив лишь столбик из брызг. И когда осатанелые волны вынесли тельце на берег, прибежал Оскар и сказал, что Иона мертва.

Я вижу ее в каждом встречном человеке. Потому-то все люди прекрасны. Правда, от этого не легче. Горько и страшно. Воспоминания вьются вокруг меня, как мотыльки около губительного пламени. Куда бы я ни шел, они преследуют меня всюду.

Иона. Мой ангел.

Ее задушили шелковым платком, который нашли там же, рядом с ее бездыханным телом, в зеленом подлеске, под огромной печальной елью. Платок алел у ее ног. Она лежала ничком рядом с папкой для нот, с растрепанными волосами, в которые забились желтые хвойные иглы, осыпанная солнечными зайчиками, бедная, бедная, бедная…

Я плакал. Все было кончено. Мне чудилось, будто весь мир готов обрушиться на меня в припадке безумия. Я бесцельно бродил по улочкам Фарфаллы, полный ненависти к самому себе.

– Крепись, ее дата Х совпадает с официальной, – успокаивал меня Оскар, поговорив с лейтенантом полиции.

Я не спал две ночи подряд, меня била дрожь, жуткая дрожь. Многие безликие, «одинаковые», утешали меня, выражали всяческие соболезнования, но я столь же плохо помню те дни, как и дни после Анализа.

Почему я не остановил того человека?! Почему не вонзил в него нож? Почему? Все рассыпалось на миллионы крохотных осколков, и я знал, что мне никогда не собрать их. Меня преследовала неумолимая Соната смерти, и ноты ее вызывали лишь жгучее чувство вины. Я начал вслух разговаривать с Ионой, словно она продолжала быть рядом со мной. Иногда до меня доносился ее теплый обволакивающий голос, напоминающий запах земляники, но мне не становилось спокойней.

Почему?

В Фарфалле редко случались убийства, и этот случай наделал много шума, тем более что на следующий день тело Ионы исчезло, словно испарилось, вместе с уликами. «Кому это было нужно?» – спрашивал я себя и не находил ответа. Сначала я был уверен, что это сделал тот подонок, но однажды я понял, что все оказалось намного сложнее. Но на тот момент я понимал, что шансы найти убийцу равны нулю.

На третьи сутки слез уже не было. Осталась лишь пустота. Холодная черная пустота. Порой она становилась столь невыносимой, что я приходил к выступу на Синей скале, но так и не решался прыгнуть на камни. Я проделывал это три раза кряду и столько же раз убеждался, что это невозможно, ибо до моего конца оставалось чуть больше недели.

Все умерло внутри меня. Я стал бесцветен и просто ждал свою смерть, когда повсюду заговорили о полном запрете «социально опасных» агнцев по всему острову. В газете «Правда Эйорхола» появились именные списки людей, попавших в эту категорию. «Чепуха», – вяло пробормотал я, услышав эту новость, которая показалась мне совершенно незначимой и побочной.

Агнцев стали отлавливать как заклятых преступников, отправляя затем в особые поселения. Формулировка «социально опасный» выглядела слишком размытой, и непонятно было, какими принципами руководствовались составители списков, помещая в них того или иного человека. Один журналист подчеркнул, что действия Правительства все больше стали походить на нацизм, только опиравшийся не на «чистую» нацию, а на «чистую» дату Х.

Но мне было все равно, полностью наплевать. Все переполошились, бегали как сумасшедшие, впопыхах уезжали, а я просто сидел в своей летней кухне или же на берегу Великого озера, отрешенный, мертвый, и видел в отражении вод личико моей любимой с живыми миндалевидными глазами, звездами веснушек и улыбкой, полной нежности.

Все случилось очень быстро. Через неделю в Фарфаллу нагрянули правительственные войска, арестовали тех, кто не успел уйти в бега, и огнеметами подожгли дома. Неужели они признали «социально опасным» этот тихий, миролюбивый городок? Над Фарфаллой взвился огненный смерч, пожирая белоснежные и незабудковые лачуги, а выжившие ринулись в тайгу и десятками тонули в горной речке, спасаясь от жестокости. Как спичка, вспыхнула летняя кухня с рисунками и фотографиями Ионы: она осталась жить лишь на полотнах моей памяти.

Я просто вышел навстречу судьбе, когда увидел, как заковывают в наручники Оскара. Он был поразительно спокоен, хоть с его губ на песок капала кровь. Скоро я потерял его из виду. Военные не тронули лишь старика Амаду. Он стоял в полном безмолвии у своей догорающей хижины, когда вокруг него, точно ураганный ветер, сновали солдаты. Я вел себя покорно, а потому сразу предъявил паспорт, в котором значился класс «А». Ничто меня больше не держало. Ничто.

Нас, около двух сотен человек, везли в поезде в крытых вагонах. Кричали женщины, ни на секунду не умолкая, плакали дети, и в этой дикой неразберихе ползли слухи, что по распоряжению Люциуса агнцев не только арестовывали, но и делали особую метку – специальным лазером выжигали радужку глаз.

Несчастный оставался зрячим, но его глаза становились дьявольски черными и напоминали сплошной зрачок. Теперь, даже после побега из поселения, человеку невозможно было бы скрыться среди других классов, а тем более жить нормальной жизнью. Еще сложнее – бежать с острова. Все это походило на безусловный маразм, но мне по-прежнему было глубоко наплевать, ибо на моем счету оставалось всего пять дней.

Нас отвезли в тюрьму Альтаир, что недалеко от Самшира. Меня проводили в камеру с огромным гориллоподобным верзилой, который лишь безотрывно смотрел в зарешеченное окно и молчал. Было душно, с потолка срывался конденсат и с угнетающей периодичностью разбивался о бетонный пол. Серые стены, исцарапанные непристойными выражениями, внушали отвращение, как и чадные испарения, тянувшиеся от нечистот в дальнем углу.