Читать книгу "Капкан супружеской свободы - Олег Рой"

Мы стояли с ним рядом; солнце било в его глаза и плясало в них расплавленными огненными чертиками. Любимые наши подмосковные Сокольники, старый дом у реки, сад, заросший малиной и яблонями, зеленые луга и пашни!.. Есть ли хоть что-нибудь лучше на свете? Если и скажут, что есть, не поверю. И сколько бы ни прожила я на свете, думаю, что вспомню этот день, даже если умирать буду совсем старенькой и почти потерявшей рассудок… Я и сама не знаю, откуда взялось вдруг в душе в этот солнечный день предощущение близких перемен, ожидание новых свершений, — только оно появилось во мне, и я совсем не испугалась, потому что, где бы я ни была, рядом со мной конечно же будет Николай. И вот — странное дело! — я подняла вверх руки, закалывая рассыпавшиеся волосы, потом развела их широко-широко, точно хотела захватить в объятия наши Сокольники, и пробормотала неожиданно для себя самой:

— Россия, которую мы потеряем…

Брат изумился и даже выронил из рук мою книгу, всплеснув руками в комическом недоумении:

— Ты что это, матушка? Откуда такие апокалиптические пророчества? Конечно, все непросто, война идет, революционные настроения тлеют… но, слава Богу, пятнадцатый год — не пятый. Впрочем, пятого ты, наверное, не помнишь по малолетству, тебе и сравнивать не с чем…

Я смутилась, будто уличенная в чем-то постыдном.

— Это я так, случайно пришло в голову…

А сама не могла понять, откуда в моей душе вдруг появилось неясное, но уверенное ощущение скоротечности происходящего, неизбежности новой жизни и еще того, что наши судьбы с Митей непременно разойдутся, и разойдутся уже очень и очень скоро.

— Митя! Наташа! — кричали нам с веранды. — Обедать, обедать!

И мы побежали с братом наперегонки, напрямик — через опушку и сад, мимо беседки и мимо покоса, мимо солнца, реки и облаков — и, запыхавшись, ворвались в дом и, хохоча, рухнули в кресла.

День катился потом шариком и незаметно, неспешно перерос в тихий вечер. Все были добры и ласковы друг с другом, даже мы с братом оставили вечные свои подтрунивания, и мне казалось, что так, как сегодня, мы никогда еще друг друга не любили. Лиловые сумерки еще больше смягчили лица и настроения. Отец зажег в гостиной свечи, и мама села за рояль, широко распахнув все двери, чтобы нам, на веранде, слышна была музыка. Митя, как всегда, уселся рядом с мамой и уткнулся в книгу, а мы с отцом встали на веранде у перил и, обнявшись, молча, все пытались надышаться запахами цветущей липы, скошенной травы и июльских роз.

А потом вдруг, наконец, я увидела его. Он шел со стороны станции, помахивая упругой березовой веткой, и насвистывал что-то, но, подойдя и поклонившись, замолчал и только смотрел, смотрел, смотрел на меня… Я думала, Николай уже не приедет сегодня — ведь было достаточно поздно, и до города ему не так просто будет потом добраться. Но он появился и заговорил, а тишина и покой мгновенно переросли в свою противоположность — в громкие восклицания, буйство эмоций, размашистые движения и нервные, но зато живые — не то что эти наши благообразные семейные вечера! — споры.

Позднего гостя, разумеется, принялись поить чаем, и вот тогда-то, на лунной уже веранде, и состоялся тот глупый, короткий разговор, который до сих пор не дает мне покоя.

А было так. Мама потчевала Николая вареньем — только что сваренным, свежим, клубничным — и, положив себе тоже ложечку, попробовав его, недовольно сказала:

— Опять Глаша переложила сахару. Сколько можно ей говорить, право слово! Учу ее, учу, а все без толку!

— Просто у нашей кухарки свой взгляд на вещи, — философски, с чуть заметной иронией, отозвался отец, раскуривая трубку. — Не стоит переживать из-за этого, душенька.

И тут Николай, только что увлеченно обсуждавший что-то с Митей, как-то недобро оглянулся на маму и, сверкнув усмешкой, заметил:

— А вы попробовали бы сварить варенье сами, Елена Станиславовна. Глядишь, и учить бы никого не пришлось. Что ж, без кухарки и шагу ступить не можете?

Даже в полутьме я заметила, как мучительно заалели от непонимания и смущения мамины щеки — она, конечно, не ожидала от гостя такого выпада, да и не могла сообразить сразу, что бы ему ответить. Митя, само собой, сразу вспыхнул, как спичка, — как я не люблю эту его манеру бросаться на людей чуть не с кулаками! — и стал требовать от Николая извинений, а мама принялась как-то неловко утихомиривать брата, и я уж думала, что вечер совсем пропал. Но все спас отец — мой чудесный, мудрый, все понимающий отец! Он примирительно улыбнулся гостю и просто сказал:

— А знаете, Николай, ведь Елена Станиславовна удивительное варенье варит! Жаль, вам еще не доводилось попробовать. Такое, понимаете ли, настоящее — королевское, крыжовенное, самое трудное, зато и ароматнее всех остальных! А Глаше мы доверяем только неквалифицированную работу — вот хоть это клубничное, например…

Все засмеялись, и я громче всех. Казалось, инцидент исчерпан, накаленный воздух, не успев сгуститься над нами, рассеялся, и атмосфера вновь стала дружеской. Митя громко попросил положить и ему «неквалифицированного варенья», мама, рассеянно и ласково улыбнувшись, извинилась и вернулась в гостиную, к роялю, а отец вновь задумался над своей трубкой. Николай же потянул меня за рукав, и мы спустились по ступенькам в сад и остановились совсем недалеко от освещенного дома, там, где когда-то стояли мои детские качели, а теперь разросся дикий шиповник, который мама не позволяет вырубать вот уж много лет, как ни ворчит наш садовник.

Одурманивающе пахли густо-красные, почти темные в ночи цветы, плыла над садом мазурка Шопена, где-то в лесу ухала сова, а Николай стоял совсем рядом, почти прижавшись ко мне, и едва касался губами моей головы, которую я почему-то опустила низко-низко. Смешно, право!.. Но было отчего-то и страшно, и стыдно…

— Черт, как глупо получилось, — досадливо пробормотал он. И продолжил совсем уже еле слышно: — Я не хотел никого обидеть.

А я чувствовала только, как шевелятся его губы и как разлетаются от его дыхания мои волосы.

— Я знаю… — Почему-то голос мой прозвучал покорно, и я разозлилась сама на себя. Вовсе не обязательно ему знать, как он мне дорог и как я его… Нет-нет, не стану писать об этом.

— У тебя чудесные родители. А брат — самовлюбленный болван.

Волна обиды за Митю поднялась в моем сердце, но я тут же простила Николая, потому что он сам не ведает, что говорит. Конечно же, рано или поздно он узнает Митю получше, и они подружатся — не смогут не подружиться! А Николай тем временем пробормотал:

— Не будем теперь об этом.

Потом он взял меня за подбородок и поднял мою голову, заглянув в глаза. Мне показалось, что я потеряю сознание: он смотрел на меня так, как впервые посмотрел еще тогда, зимой, и так же, как тогда, неожиданно обхватил мои плечи руками и поцеловал.

Он целовал, и целовал, и целовал… и шептал слова, которых мне еще никто не говорил — и не посмел бы никто сказать!

Все так же плыла музыка над садом, и ухала сова, и в наших лицах плескалась расплавленная золотая луна, а колючий шиповник, к которому я откинулась под поцелуями, царапал сквозь платье мою спину и шею, и эта минута все не кончалась. Сколько буду жить, клянусь, не забуду этот день, и вечер, и сумасшедшие от восторга глаза Николая, и его долгие поцелуи, а больше всего (о, как странно!), наверное, острые, драгоценные, царапавшие мне кожу ветви шиповника, пахнувшие розами, любовью и вечной, радостной надеждой…