Читать книгу "Ученик аптекаря - Александр Окунь"

Встречи мои с Зайчиком были нечастыми. Ее жизнь была загружена репетициями, представлениями, работой у Художника. Я учился, помогал Аптекарю, и, кроме того, в последнее время он настоял на том, чтобы со мной занимались Кукольник, Поляк и Анри. Кукольник обучал меня хождению по веревке, жонглированию, фокусам, играм в карты, шулерским трюкам. Поляк — индейской премудрости читать следы и ориентироваться по звездам, бесшумно двигаться, кидать ножи и томагавк, стрельбе. Анри — бразильской борьбе, работе со взрывчаткой, а также тонкостям обращения с отмычкой и способам вскрывать замки. Признаться, все эти науки были изрядно чужды моему характеру, скорее мирному, чем воинственному, да и вообще я был трусоват. Кроме того, я понимал: если матушка узнает, что меня заставляют прыгать со второго этажа, ползать по колючкам, ходить босиком по битому стеклу, я уж не говорю о взрывчатке, ножах и пистолете, мое пребывание у Аптекаря тут же закончится, ибо все, что могло причинить ущерб моему здоровью, представляло собой малейшую опасность или грозило запачкать одежду, являлось для нее безусловно неприемлемым.

Поначалу я очень страдал. Мышцы мои болели, тело ныло от ушибов, кожа была в царапинах и ссадинах. Но постепенно я вошел во вкус. Мне нравилось видеть, как с глухим стуком вонзается в дерево нож, как свистит, разрезая воздух, томагавк. Я научился попадать в цель, стоя к ней спиной или на звук в темноте, и выбивать из пистолета карточную колоду. Я стал получать удовольствие от напряжения, физического и душевного, и, когда мне удалось пройти «экзамены», устроенные моими придирчивыми учителями, я был счастлив.

Меж тем приготовления к свадьбе Поляка шли полным ходом. Надо сказать, что кавалеры без особого восторга приняли его невесту, хотя вида, разумеется, никто не подал. Она была моложавой красивой шатенкой с хорошей фигурой и тонкими, капризно выгнутыми губами, которые часто, по-собачьи, облизывала языком. При кавалерах она все больше помалкивала, прижималась высокой грудью к Поляку и поглаживала его по бедру холеными пальцами с красными лепестками ногтей.

— А почему вы не скажете Поляку, что она вам не по душе? — спросил я у мрачного Аптекаря.

В ответ он недоуменно задрал бровь:

— Во-первых, он моего мнения не спрашивал. Во-вторых, я не идиот, чтобы высказывать жениху свое мнение о его невесте: любишь меня — люби мою собаку. — И, помолчав, добавил: — Хотя собаку подчас любить легче.

Свадьбу праздновали в ресторане «Золотое руно», в роскошном зале с хрустальными люстрами и портьерами из алого бархата. Кавалеры ощущали себя среди этого великолепия явно неловко, за исключением Эжена, который роскошь любил, и Аптекаря, который всюду был в своей тарелке.

А вот матушка моя точно была как рыба в воде: вокруг нее бурлила та самая красивая жизнь, которой ей так не хватало. Затянутые в смокинги стройные официанты бесшумно лавировали между столами, балансируя подносами с бокалами шампанского на вытянутой руке. Матушка любила шампанское, хотя в глубине души я не думаю, что оно ей нравилось, — кому может нравиться эта кислая пузырчатая дрянь? — но шампанское было символом той самой красивой жизни, и матушка любила его.

Под хупой Поляк стоял в головном уборе вождя ихтиосов. И хотя орлиные перья не больно-то вязались с его щегольским костюмом от Армани, с мраморными колоннами и бронзовыми канделябрами, смешным и нелепым это не казалось.

Аптекарь как-то сказал, что ежели хорошенько присмотреться, то нигде нет столько смешного, сколько на похоронах, и столько печального, сколько на свадьбах. По большому счету, мне это представляется преувеличением, но на этой свадьбе мне было грустно. Грустно было видеть гордого, независимого Поляка захваченным в плен женщиной с красивыми злыми губами. Я понимал, что привлекло ее: мужество, надежность, уважение, которым Поляк пользовался в городе, деньги, конечно. Но чем она покорила сердце Поляка? Его, видавшего и знавшего сотни женщин. Красотой? Умом? Добротой? Ну, положим, доброты там и вовсе не было, а красота и ум тоже из ряда вон не выбивались. И что же тогда? Может, однажды утром ему надоело видеть в зеркале над умывальником отражение одиноко торчащей в стакане зубной щетки? А может, вечером, когда он открывал крышку рояля, ему хотелось, чтобы кто-то услышал звуки, извлекаемые его крепкими, уверенными пальцами? Может, ему обрыдло каждое утро есть за угловым столиком кафе «Эльдорадо» круассан и пить апельсиновый сок? Может, ему захотелось утром встать с постели, в халате и тапочках на босу ногу сварить кофе и налить его не в одну, а в две чашки? А может, душа его истосковалась по звукам, никогда им не слышанным, — младенческому смеху, детскому плачу?

Объяснений у меня не было. А свадьба гуляла. Гремел оркестр. Я протиснулся к танцплощадке. Танцы, в которых каждый дергается сам по себе, мне казались бессмысленными и унизительными, а те, которые танцуют вдвоем — вальс, фокстрот, танго, — мне, несмотря на их старомодность, как раз нравились, но танцевать вальс, фокстрот или танго — это вам не дергаться в одиночку, это надо уметь, а умения мне как раз и не хватало. Учиться времени не было, да и матушка, скорее всего, запретила бы: в каждой особе женского пола (а с кем еще танцевать?) она видела угрозу моему благополучию, здоровью, нравственности и бог знает чему еще. В общем, я стоял со стаканом милкшейка и следил за танцующими. А точнее, за Зайчиком. Она по очереди танцевала с кавалерами, и в ее движениях было столько легкости, естественности, непредсказуемости, что я еще раз подивился умению Художника точно определять суть человека: солнечный зайчик… Каждый танец, в зависимости от музыки и партнера, она превращала в рассказ (порой грустный, порой смешной) о двух людях, об их надеждах, разочарованиях, радостях, горе и еще о многом-многом другом, что не сказать словами, но можно показать жестом руки, поворотом головы, взглядом, движением…

Музыка закончилась, она улыбнулась Оскару, церемонно поцеловавшему ей руку, и подбежала ко мне. Я снял с подноса проходящего официанта бокал и протянул ей.

— Спасибо, пить хочется. — Она быстрыми глотками пила сок. — Ну что, пойдем потанцуем?

— Ты что! — испугался я.

— Пошли, пошли, — теребила меня Зайчик.

— Да я не умею, ты ведь знаешь.

— Ну и что? — Скачущие звуки чарльстона заполнили зал. — Будет тебе ломаться! — прокричала она. — Я тебя научу!

— Разрешите?

Мы повернулись. Рядом с нами с улыбкой на лице стоял невысокий лысеющий толстяк лет пятидесяти. Его быстрые черные глаза липко шарили по телу Зайчика.

— Я занята, — равнодушно ответила Зайчик.

— Ваш друг явно не оказывает вам подобающего внимания.

Толстяк бесцеремонно взял бокал из ее руки и протянул мне.

Потом уже я понял, что не должен был этого делать, но тогда, словно загипнотизированный, я взял этот чертов бокал.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал толстяк и снова улыбнулся, — пойдем, дружок.

Зайчик кинула на меня, растерянно стоявшего с двумя бокалами в руках, быстрый взгляд и повернулась к толстяку: