Читать книгу "Думаю, как все закончить - Иан Рэйд"

До последнего времени, до всего этого, до сегодняшней ночи, когда меня спрашивали о самом страшном происшествии в моей жизни, я всем говорила одно и то же. Рассказывала о миссис Вил. Большинство из тех, кому я это рассказывала, вовсе не находили историю страшной. Мне казалось, что им скучно слушать меня, а когда я доходила до конца, они бывали разочарованы. Да, надо признаться, что моя история не похожа на кино. От нее волосы не встают дыбом, сердце не останавливается, ее не назовешь леденящей кровь, в ней нет ничего особенно яркого или жестокого. Никаких внезапных поворотов, способных напугать. Кстати, меня все это не пугает. Зато вещи, способные сбить с толку, нарушить привычный ритм, исказить и извратить реальность, – вот это по-настоящему страшно.

Может быть, происшествие с миссис Вил не трогает других, потому что в нем отсутствует драма. Это просто случай из жизни. Но для меня именно поэтому все было так страшно. И страшно до сих пор. Я не хотела переехать к миссис Вил и жить с ней.

Первый раз я увидела миссис Вил у нас на кухне. Мне было семь лет. Ее имя я слышала много лет. Она часто звонила маме по телефону. Звонила и подробно рассказывала обо всех своих невзгодах. Мама всегда выслушивала ее. И нельзя сказать, чтобы мама не рассказывала ей о своих делах. Их телефонные разговоры длились часами. Иногда, когда она звонила, подходила я, и, как только я слышала голос миссис Вил, мне делалось не по себе. Иногда я все же пыталась подслушивать, если мама подходила к другому аппарату, но она всегда почти сразу же говорила:

– Все хорошо. Я подошла, так что можешь повесить трубку.

Правая рука у миссис Вил была в гипсе. Помню, мама говорила, что с миссис Вил вечно что-то происходит: то бандаж на запястье, то скобка на колене. Лицо у нее было именно таким, как мне казалось, когда я слышала ее голос по телефону – острым и старым. На голове – каштановые кудряшки.

Она приехала к нам домой за свиным салом. Обычно мама хранила сало в контейнере в морозилке. Миссис Вил готовила на сале йоркширский пудинг, а само сало не ела. Время от времени мама где-нибудь с ней встречалась или отвозила сало к ней домой.

В тот раз мама пригласила миссис Вил к нам. Я в тот день не пошла в школу, потому что болела. Я сидела на кухне. Мама заварила чай; миссис Вил принесла овсяное печенье. Мама отдала ей сало, а потом они пили чай и разговаривали.

Миссис Вил не поздоровалась со мной, даже не взглянула в мою сторону. Я была по-прежнему в пижаме. У меня была температура. Я ела тост. Мне неприятно было сидеть с ней за одним столом. А потом мама вышла – не помню зачем; может быть, пошла в туалет. И я осталась наедине с этой женщиной, миссис Вил. Я едва могла шевелиться. Миссис Вил прекратила делать то, чем она занималась, и посмотрела на меня.

– Ты хорошая или плохая? – спросила она, наматывая себе на палец прядь волос. – Сдаешься – значит, плохая.

Я понятия не имела, о чем она говорит, не знала, что ей ответить. Ни один взрослый, особенно незнакомый, никогда раньше так со мной не разговаривал.

– Если ты хорошая, возьми печенье. Если ты плохая, тебе, наверное, придется переехать ко мне. Я заберу тебя у родителей.

Я оцепенела. Лишилась дара речи.

– Нельзя быть такой застенчивой. Ты должна себя преодолеть.

Ее голос был точно таким, как по телефону – тонким, скрипучим и визгливым. В ней не было ничего приветливого или дружелюбного. Она смотрела на меня в упор.

Даже в лучшие времена я не любила разговаривать с чужими людьми. Я боялась незнакомцев и часто испытывала унижение, если все же приходилось что-нибудь объяснять им или говорить с ними, даже о мелочах. Мне всегда сложно было знакомиться с новыми людьми. Приходилось заставлять себя смотреть людям в глаза. Я положила корку тоста на тарелку и посмотрела куда-то поверх ее плеча.

– Я хорошая, – не сразу ответила я и почувствовала, как краснею. Я не понимала, зачем она задала мне такой вопрос, и это меня пугало. Меня всегда обдавало жаром, если я пугалась или тревожилась. Откуда человеку знать, хороший он или плохой? Печенья я не хотела.

– А я какая? Что мама рассказывает обо мне? Что она говорит обо мне?

Она улыбнулась – такой улыбки я никогда раньше не видела. Ее губы растянулись и стали похожи на алую рану. Пальцы у нее были жирные и блестели – она держала банку с салом.

Когда мама вернулась на кухню, миссис Вил начала перекладывать сало из маминого контейнера в свою банку. Она ни словом не обмолвилась о нашем разговоре.

Всю ночь маме было плохо. Она не спала, ее рвало, она плакала. Я не спала и все слышала. Это она! Маму тошнило от печенья миссис Вил. Я знаю. Позже мама сказала, что, наверное, она подхватила желудочную инфекцию, но я-то знаю правду. У нее было пищевое отравление.

Мы с мамой ели на ужин одно и то же, но меня не тошнило. И гриппа в то время не было. К утру у мамы все прошло. Она была немного обезвожена, но в остальном все нормально. Она отравилась, потому что съела печенье. А я нет.

Мы не можем знать и не знаем, что думают другие. Мы не можем знать и не знаем, что служит причиной для тех или иных поступков других. Никогда. Не до конца. Таким было мое ужасное детское прозрение. Просто мы никогда никого не знаем до конца. Я не знаю. И вы тоже.

Поразительно, как можно завязывать отношения и жить в них, понимая, что так никогда ничего и не узнаешь. Никогда не узнаешь наверняка, о чем думает другой. Никогда не узнаешь наверняка, кто он. Мы не можем делать все, что нам хочется. Есть определенные шаблоны, в соответствии с которыми мы обязаны поступать. Есть вещи, которые мы обязаны говорить.

Но думать, что хочется, мы можем.

Кто угодно может думать о чем угодно. Мысли – вот единственная реальность. Так и есть.

Теперь я в этом убедилась. Мысли невозможно подделать или ввести в заблуждение. Тот простой вывод остался со мной навсегда. Он много лет волнует меня. До сих пор волнует.

«Ты хорошая или плохая?»

Больше всего сейчас меня пугает то, что ответа на этот вопрос я не знаю.

Сколько я пролежала за скамьей – час или намного дольше? Сама не знаю. Сколько длится час? А минута? А год? Из-за неудобной позы у меня затекли бедро и колено. Пришлось лежать, скрючившись в неестественной позе. Я потеряла счет времени. Конечно, теряешь счет времени, когда ты один. Время идет всегда.

Песня все повторялась снова и снова: «Эй, красотка». Двадцать, тридцать или сто раз. Кажется, звук стал громче. Час – то же самое, что два часа. Час – это вечность. Трудно понять. И вдруг песня прекратилась. Оборвалась на полуслове. Ненавижу эту песню. Ненавижу то, что мне пришлось ее слушать. Я не хотела слушать. Но теперь я выучила все слова наизусть. Когда она прекратилась, я испытала шок. Я как будто проснулась. Я лежала ничком, подложив под голову шапку Джейка вместо подушки.

Понимаю, что надо двигаться дальше. Нет ничего хорошего в том, чтобы лежать и прятаться за скамьей. Я – мишень. Здесь меня хорошо видно. Вот первое, что сказал бы мне Джейк, если бы был здесь со мной. Но его нет. Очень болит колено. И голова болит и кружится. Я почти забыла о ней. Просто она болит. Джейк наверняка сказал бы, чтобы я перестала думать о боли.