Читать книгу "Давид против Голиафа - Гейдар Джемаль"

Аристотель одним ударом решает проблему для той половины человечества, которая избирает не поэзию, а рациональное знание: он объявляет носителя свидетельствования – субъекта – как бы снятым. Вечность же мира превращается у Аристотеля в некий компенсирующий квазисмысл. Нет трагедии ухода в ночь, ибо вселенная бесконечна, а значит и ты, живший в ней, неким странным образом тоже причастен к этой бесконечности мира. Да, ты в нем мелькнул и угас, но ведь ты был его частью, а часть (это уже инициатическое!) равна целому.

Именно отсюда берет исток то странное мировоззрение, признаки которого с фонарем искали во всех философских школах последователи марксизма-ленинизма. Они называли эти признаки «элементами материалистической диалектики» и находили их чуть ли не у Кузанского. Главным признаком такой опережающей свою темную невежественную эпоху прогрессивности была вера в неуничтожимость материи и безначальность мира. Вообще говоря, этот подход коренится в фундаментальной парменидовской интуиции «Бытие есть, небытия нет». Отсутствие мира приходится мыслить парадоксальным образом как наличествующее небытие, существующую пустоту. Индуистские и буддийские практики прилагали для реализации такого визиона огромные духовные усилия. Созерцание пустоты в методиках Востока – одно из вершинных достижений на пути посвятительной реализации. Естественно, философу, не практикующему изощренные интеллектуальные техники, проще прибегнуть к экономии мысли и вычеркнуть большую часть реальности из сферы утверждения. Мы говорим «большую», потому что очевидно, что возможность непроявления универсальнее и, поэтому, шире, чем возможность проявления. Парменид и эллинизированное мыслящее человечество вслед за ним легко отмахиваются: «Нет, мол, небытия!» А как быть с молчанием – небытием слова? Молчание есть реализация возможности непроявления речи. Оно есть, или его нет? Понятно, что Парменид просто не располагал аппаратом, позволившим бы ему визуализировать дифференцированное небытие. В этом случае он никогда не сказал бы своей знаменитой глупости.

Секрет в том, что небытие может даже на стихийном дооперативном уровне уже быть предметом утверждения. Выше мы говорили о том, что разница, образованная вычитанием ограниченного воспринимаемого из безграничности самого восприятия образует предполагаемый невидимый мир, область субтильного или тонкого, которое созерцатель полагает в качестве духовного неба. Эта операция известна любому народному мистику, любому деревенскому визионеру, и с нее, собственно, начинает свой путь к сомнительному выздоровлению кн. Мышкин.

Впрочем, само это переживание – не иллюзия. Действительно, нам дан знак об инобытии в виде явной несоразмерности того, что нас окружает, уровню нашей открытости в качестве перцепторов. Если сравнить нас в этом плане с зеркалами, то мы обнаружим одно шокирующее своей очевидностью различие: зеркала воспринимают абсолютно все, любой предмет, который только им не предъявишь; все, кроме темноты. Отсутствие потока фотонов отражающая поверхность зеркала не регистрирует. А мы воспринимаем темноту, абсолютную тьму, мы ее переживаем как фундаментальный зрительный опыт! Парменид решил свести людей до статуса механических зеркал, а Аристотель это институционализировал, превратив невидимый мир в абстрактные категории, прилагаемые опять-таки к миру видимому. Именно эти абстракции стали на долгие века гарантом имманентной вечности мира. Для профанов.

Потому что у «непрофанов» совсем другие отношения с вечностью и временем.

ГЛАВА 2 Законы циклов в традиционной метафизике

Задолго до того, как гениальный Лобачевский отменил пятый постулат Эвклида, мыслители и визионеры знали, что в пространственновременном континууме луч света летит по кривой и параллельные линии пересекаются в неопределенной дали. Эвклидовская геометрия с ее ледяной строгостью и красотой – это «философия неба», которая может быть только созерцаема духовными очами и постижима интеллигибельно, т. е. без привязки к чувственному опыту, из одних только законов чистого разума. В таком небе, естественно, ничего нет – оно пустое, хотя это уже и не первопространство, ибо в первичной протяженности невозможна и сама геометрия в силу совершенного тождества всех элементов этого начального состояния пространства между собой.

Метафизика, в отличие от того, что о ней думают многие, крайне конкретна и учитывает реальное положение дел. Мы живем не в эмпиреях, а в хтонических низинах, где Эвклид «не работает».

То, что древние знали о кривизне луча, прекрасно подтверждается традиционной мифологией о змее, медленно, но неотвратимо сжимающем вселенную. Эта кривизна не только существует как данность, она еще и прогрессивно возрастает. Впрочем, если луч не идет по прямой, то это уже сразу означает, что его кривизна не может быть постоянной величиной. Кривизна – неустойчивое состояние, и постоянные величины в мире относительных форм – это абсурд.

Мир движется по спирали, которая сжимается к центру, и когда змей додавит вселенную до конца, она исчезнет вместе с ним; но как только исчезнет сам змей, вселенная освободится, вернувшись в состояние первопространства, того самого, упомянутого выше, в котором еще не существуют тела и формы, а время представляет собой четвертое измерение протяженности.

Вот в этот момент, технически говоря, наступает некое подобие имманентной вечности, потому что в течение какого-то изначального недлящегося мига времени нет, оно есть четвертое измерение пространства. Ничего не происходит, ничто не нарушает простой и чистой гомогенности белого листа бумаги, с которого начинается возродившаяся вселенная. Но этот «недлящийся» миг все равно кончается. Следующий шаг, и маятник закачался, время пошло, родился змей, и новая удавка спирали исказила и сморщила – пусть сначала совершенно незначительно – идеальное пространство.

Рене Генон в своей фундаментальной работе «Знаки времени и космические законы» подробно описал проблематику космических циклов, согласно которым существует, исчезает и возрождается вселенная, точнее, «пакет» миров, образующих одну великую Вселенную. (Согласно традиционным данным, наш простанственно-временной континуум, представляющийся нам таким грандиозным, необъятным и единственным, со всеми его галактиками и туманностями – это тоненький листик бумаги в громадной стопе, которая уходит вверх от нашего «неба» и вниз от нашей «земли». Миры суть веер или гармоника неограниченных в числе модальностей проявления, развернутых между большим небом и большой землей. Но мы для удобства изложения выносим это понимание за скобки и будем говорить о мире как о некой единственной и всецелой данности, совпадающей с нашим опытом.)

Наиболее разработанной теория циклов оказывается в индийской метафизике. Хотя, разумеется, мудрость Египта, Вавилона, ацтеков, китайцев содержит идентичную информацию, совпадающую до нюансов. Просто с индийской философией западное общество познакомилось поподробнее, чем с ацтеками или Вавилоном, благодаря британским востоковедам, по большей части пасторского сословия, которые после колониальной оккупации субконтинента с жадностью накинулись на санскритские тексты. Кстати, это же послужило основанием новых научных представлений, явившихся именно в это период покорения Индии, о том, что мир существует какие-то чудовищные миллиарды лет! Это было крайне убедительно после того, как на протяжении веков всем объясняли, что мир сотворен всего только семь тысяч лет назад. Христианский человек Европы был в интеллектуальном плане несчастнейшим из созданий. С одной стороны, он должен был верить, что все существующее вспыхнуло посреди «буддийской» пустоты всего лишь каких-нибудь несколько тысячелетий до него (т. е. время жизни пары–тройки поколений хороших секвой или баобабов!), с другой, в подкорке у него плотно сидел Аристотель и оптимистичные греки, которые нашептывали ему, что мир никогда не начинался, а существовал всегда. И на подсознательном уровне Аристотель вышел все-таки сильнее церкви, потому что когда английские пасторы-масоны привезли из Индии сногсшибательную весть о том, что не семь тысяч, а семь миллиардов лет существует Земля и Солнечная система, западный человек ухватился за ту подсказку, как за якорь спасения. Тут мир вроде бы и возник (т. е. нет голого материализма), но при этом так давно, что он как бы почти вечен (по Аристотелю).