Читать книгу "Тени старой квартиры - Дарья Дезомбре"

– Стой! – раздается звонкий крик.

Она замирает, оборачивается. Щелчок.

– Снято! – кричит довольный Колька. – Отличный кадр!

– Хватит тебе всех обитателей пугать! – урезонивает его с кухни Алексей, ставит на плиту кастрюльку с едой.

– Хочешь, я тебя нашим обедом угощу? – спрашивает, краснея, Тамара. Знает она, что у него там, в кастрюльке, – вечные макароны по-флотски с тушенкой.

– А я не всех фотографирую! – перебивает ее Колька. Он не убежал, как с ним обычно случается, обратно к себе в комнату, а крутится тут, на кухне.

– Что за несносный мальчишка! – чуть не плачет Тома.

– Только очень фотогеничных, – подмигивает ей Алексей, а она чувствует, как из-за белого воротничка школьной формы вырывается, заливая все лицо, душная волна.

– Дурак ты! – Колька, похоже, тоже покраснел. – Вот же дурак!

И наконец скрывается за дверью.

– Спасибо за предложение, – не обращая внимания на дурака, Леша снимает запотевшие от пара над кастрюлькой очки, смотрит на Тамару, и она видит его глаза – не беззащитные без очков, нет. Напротив – совсем мужские, взрослые, глядящие так беспощадно прямо, что впору ей самой себя почувствовать беззащитной. – Но мы с Колькой просто обожаем макароны – никаких изысков не надо. Кроме того, у нас в комнате имеется еще колбаса и булка. Однодневный запас. Так что – живем!

А Колька уже снова тут как тут:

– Вот. Это тебе. Подарок.

Развязывает ленточки на папке, вынимает две большие, глянцево блестящие фотографии. Тамара находит силы отвернуться от Леши – к снимкам.

– Правда здорово получилось? – заглядывает ей в лицо снизу вверх Колька.

Алеша подходит к ним и берет одну из фотографий – на ней Тома склонилась над мережкой. Распущенные по случаю выходного дня тяжелые волосы волной прикрывают полщеки. Густая бровь, длинные ресницы ложатся веерной тенью на бледную кожу, рот сосредоточенно сжат.

– «Здорово получилось»! – передразнивает брата Алеша и отдает, подмигнув, фотографию ей обратно. – Тоже мне, кавалер!

А потом снимает с огня прихваткой кастрюльку:

– Айда в комнату, питаться! – и выходит из кухни, а Колька бежит, как хвостик, за ним следом, тормошит за рукав нового кожаного пиджака.

– Правда она красивая, правда?! – громко шепчет он, а Тома отворачивается к окну и замирает, пытаясь расслышать, что-то Леша ответит?

Но не успевает: на кухню вплывает с полными сумками Галина Егоровна. Раз – тяжелая нога становится на шаткую табуретку, а авоська с мороженым мясом ловко закидывается на крючок за окном. Два – и щелкает тумблером радио: «За пятое пятилетие, – убежденно говорит диктор, перекрывая самые важные для Томы слова из коридора, – продажа мясопродуктов увеличилась в два и семь раза, масла животного – в два и четыре, шелковых тканей – в три и пять!»

– Ты сегодня рано чего-то с музыкальной школы, – Галина Егоровна несет к раковине большую рыбину – чистить. Тамара кивает – разочарование лишает ее голоса. Зато диктор неутомим: «…шелковых тканей – в три и пять раза, телевизоров – в тридцать раз. В городе имеется двенадцать крупных универсальных магазинов: Дом ленинградской торговли, Фрунзенский…»

Тома выкладывает на доску лук – мама попросила пошинковать для чахохбили. Папа любит, когда его много, а мама, когда режет, сразу начинает плакать «луковыми» слезами.

– Добрый вечер, – это на кухню заходит Вера Семеновна.

– И тебе, соседка, – вытирает пот со лба рукой в рыбьей чешуе Пирогова. – Видела стиральную доску – что это ты там присобачила? Крышки от бутылок?

– О! Вы заметили? – ставит на огонь чугунную сковородку Коняева. – Отличная терка для хозяйственного мыла. Можно повесить на край стирального бака или корыта. Мыльная стружка будет падать прямо в таз… – И вдруг замирает, заметив манипуляции соседки с рыбой. – Боже мой! Вы снимаете кожу?

– Как чулок! – добродушно улыбается Пирогова, продемонстрировав железный зуб.

– Но ведь это получится фаршированная щука? Гефильте фиш? – Коняева аж замирает с деревянной ложкой в руке – в ложке сваренная на несколько дней вперед гречневая каша. Эта каша – основное меню четы Коняевых. «Откуда только знает про эту самую фиш?» – удивляется про себя Тома. Но чудеса на этом не заканчиваются, потому что Галина Егоровна вдруг бледнеет и облизывает губы с остатками оранжевой помады.

– Научили, – говорит она. – В эвакуации. Очень экономное блюдо.

Наступает молчание, заполненное лишь голосом диктора: «Поддерживая решение XXI Съезда Коммунистической партии, строители Главленинградстроя приняли социалистическое обязательство…»

Тамара смотрит на обеих женщин и не понимает, что произошло. Но в этот момент с ниагарским грохотом спускается вода в туалете и в коридор выходит Пирогов-муж с «Известиями» в руках. И почти одновременно во входную дверь раздается уверенный звонок: раз, два, три.

– Это к вам, – говорит Томе тетя Галя. И уплывает в сторону своей комнаты, за дверями которой только что исчез со свежей прессой Алексей Ермолаич.

Тамара бежит по коридору, наскоро вытирая руки кухонным полотенцем, щелкает замком и распахивает выкрашенную коричневой краской входную дверь. На площадке перед квартирой стоит огромный белобрысый парень лет двадцати в кепке, ватнике и кирзовых, заляпанных грязью сапогах.

– Вы к кому? – Тома ошарашенно смотрит на парня, а тот, похоже, просто застыл, выкатив на нее светлые зенки в бесцветных ресницах.

– К Коняевым я, – наконец говорит он и скалится – зубы у него желтые и большие, как у лошади. – К дохтуру, Андрею Геннадьевичу.

– К Коняевым – шесть звонков, – говорит она. В его возрасте уже пора уметь считать! Но не читать же ему нотации! И Тома разворачивается и идет обратно на кухню.

Из комнаты, покашливая, как раз выходит сам доктор, и Тома уже открывает рот, чтобы сказать: а вот тут к вам пришли, как тот сам замечает гостя и встает как громом пораженный.

– Миша? – почему-то шепчет он. – Господи…

Кошелка

– Псих санитару не товарищ, – шепчет Кошелка накрепко заученные слова. В коридорах больницы пахнет хлором и кашей, несвежим телом и жирными волосами. А еще – шизофренией. Луковый запах. Он клубится гуще в глубине коридора – там, где на отделении держат «острых», или буйных. И становится слабее рядом с выходом из зачарованного царства – ведь чем ближе к входной двери, тем доступнее освобождение. Здесь в палатах больным уже положены цветы в горшках, красочные журналы и книги. Кошелке нестерпимо смотреть на эту разноцветную жизнь, тогда как сама она навеки застряла между непроницаемым туманом абсолютного безумия и пронизанным солнцем миром почти здоровых людей. Вечные сумерки – вот что такое ее существование. У них, в промежуточном царстве «на грани», скучно. Они безнадежны, но не опасны. Напротив их палаты – вход в столовую. Над окошком с раздачей еды висит листок: «Каша манная молочная. Чай с лимоном» – это завтрак. На обед – «Суп рассольник. Кура отвар., капуста тушен.». На ужин – «Макароны отвар. Кефир». Меню неизменно, как и здешняя жизнь, но Кошелка каждый день пробегает глазами бумажку с машинописным текстом – это ее успокаивает. В коридоре стоит телевизор, бубнящий о всемирных заговорах, колдунах, снимающих венец безбрачия, и чрезвычайных происшествиях с расчлененкой. Новости эти с раннего утра собирают благодарную и возбужденную аудиторию. Время от времени тот или иной врач пытается переключить канал на комедийный сериал или спорт, и пару часов психи послушно смотрят чемпионат по фигурному катанию. Но вскоре волшебным образом вновь возвращаются к передачам о трупах и сионских мудрецах.