Читать книгу "Богачи. Фараоны, магнаты, шейхи, олигархи - Джон Кампфнер"

Рост влияния Козимо недаром встревожил какие-то конкретные семьи. Медичи разрушал сложившийся порядок. По словам Макиавелли, Альбицци жаловался, что один только Козимо «из-за влияния, которое обеспечили ему чрезмерные его богатства, повинен в бессилии нобилей. Козимо настолько уже возвысился, что если не принять немедленных мер, он неизбежно станет во Флоренции единоличным государем»[184]. Деловые люди были вынуждены выбирать, какую сторону им занять. Никколо да Уццано, пожилой и влиятельный государственный деятель, осыпал его похвалами:

«Что с нашей точки зрения подозрительно в поведении Козимо? Он помогает своими деньгами всем решительно: и частным лицам, и государству, и флорентийцам, и кондотьерам. Он хлопочет перед магистратами за любого гражданина и благодаря всеобщему расположению к себе может продвигать то того, то другого из своих сторонников на самые почетные должности. Выходит, что присудить его к изгнанию надо за то, что он сострадателен, услужлив, щедр и всеми любим»[185].

Альбицци упорно настаивал на смертном приговоре, но обычно податливые члены синьории в этот раз засомневались, стоит ли заходить так далеко. Они не хотели складывать все яйца в одну корзину; многие были в долгу у Козимо. Может быть, изгнания будет достаточно? О решении спорили целыми днями. Альбицци, чье недовольство все усиливалось, созвал парламент флорентийских граждан и сделал так, чтобы сторонники Медичи на площадь не попали. Козимо, сидя в тесной камере, известной под ироничным названием alberghetto — «гостиничка», — пытался понять, какая его ждет судьба. Он отказывался есть и пить, подозревая, что пища может быть отравлена, пока тюремщик Федериго Малавольти не попытался разубедить его в этом:

Козимо, ты боишься отравления и из-за этого моришь себя голодом, мне же оказываешь весьма мало чести, если полагаешь, что я способен приложить руку к такому гнусному делу. Не думаю, чтобы тебе надо было опасаться за свою жизнь, имея столько друзей и во дворце, и за его стенами. Но даже если бы тебе и грозила смерть, можешь быть уверен, что не моими услугами, а каким-либо иным способом воспользуются, чтобы отнять у тебя жизнь. Никогда я не замараю рук своих чьей-либо кровью, особенно твоей, ибо от тебя никогда я не видел ничего худого. Успокойся же, принимай обычную пищу и живи для друзей своих и для отечества. А чтобы у тебя не оставалось никаких сомнений, я буду разделять вместе с тобой всю еду, которую тебе будут приносить[186].

Малавольти привел к нему какого-то артиста по имени Фарганаччо, чтобы успокоить нервы пленника. Этот шутник был знакомым Козимо, а также другом гонфалоньера. Когда тюремщик тактично удалился, Козимо передал Фарганаччо бумагу на получение у казначея больницы Санта Мария Нуова тысячи ста венецианских дукатов, из которых тот должен был взять себе в уплату сотню, а остальное передать в качестве взятки гонфалоньеру.

Пока парламент продолжал дебатировать, до Козимо дошли вести, что его союзники собирают силы, чтобы его поддержать. Никколо да Толентино, капитан коммуны[187], выступил со своей армией наемников в шести милях от городских стен, а местные крестьяне взялись за оружие в поддержку Лоренцо, брата Козимо. Венецианская республика, финансирование обширных торговых предприятий которой зависело от местного отделения Банка Медичи, отправила посольство, чтобы договориться об освобождении Козимо. Папа Евгений IV также послал сообщение с требованием о вмешательстве.

Времени уже не было. Альбицци, твердо вознамерившийся добиться смертного приговора, арестовал нескольких союзников Козимо и приказал местному заплечных дел мастеру пытать их. В конце концов поэт-гуманист Никколо Тинуччи подписал признание, в котором заявлял, что Козимо намеревался спровоцировать революцию, опираясь на иностранных солдат. Это было то самое неопровержимое свидетельство, в котором нуждался Альбицци, но к этому моменту члены синьории, как и гонфалоньер, были уже подкуплены.

Козимо и остальных членов семьи Медичи отправили в изгнание в Падую на десять лет. Им навсегда запретили занимать государственные должности во Флоренции. 5 октября 1433 года Козимо под вооруженной охраной доставили к горному перевалу на северо-восточной границе республики и выдворили за ее пределы. Благодаря подкупу и обширной сети влиятельных знакомых Козимо Медичи избежал гибели.

В изгнании, сначала в Падуе, а потом в Венеции, Козимо внимательно наблюдал за тем, как развиваются события во Флоренции. Республика не справлялась с уплатой огромных долгов без денег Медичи. Ему сообщили, что ни один банкир не отважится ссудить правительству «даже фисташковый орех»[188]. Это, как пишет Веспасиано, явилось блестящей возможностью: «Его богатства были так велики, что он мог отправить в Рим достаточно денег, чтобы восстановить свое положение. Его репутация весьма укрепилась повсюду, и в Риме многие, забравшие свои деньги, снова вернули их в его банк»[189]. Через полгода после начала ссылки, когда городская казна опустела, а флорентийская армия потерпела поражение от миланских наемников, сторонники Медичи заняли все места в синьории, а один получил пост гонфалоньера. Через месяц, когда Альбицци уехал по делам, синьория направила в Венецию письмо, в котором призывала Козимо вернуться.

Альбицци же был вызван на Палаццо деи Приори. Он проигнорировал требование, бежал на окраину города и приготовился к битве. Кровопролития удалось избежать только благодаря вмешательству папы Евгения. Тот убедил Альбицци прекратить сопротивление в обмен на устраивающие его условия ссылки. На следующий день парламент проголосовал за отмену изгнания городского казначея. Макиавелли пафосно описывает триумфальное возвращение Медичи в город: «И редко бывает, чтобы гражданина, вступающего в город с триумфом после победы, встречало в отечестве такое стечение народа и такое проявление любви, с какими приняли возвращение этого изгнанника. И каждый по собственному своему побуждению громко приветствовал его как благодетеля народа и отца отечества»[190]. Когда Козимо подъезжал к своему дому на Палаццо Барди, — менее чем через год после того, как ему грозила казнь, — толпы выстроились на улицах и приветствовали его «таким образом, что можно было подумать, что он их князь»[191].