Читать книгу "День опричника - Владимир Сорокин"

— Поняли, Батя, — как всегда отвечаем.

— А коли поняли — слава Богу. Крестится Батя. Крестимся и мы. Нюхаем. Запиваем. Крякаем.

И вдруг Ероха обидно ноздрей сопит.

— Чего ты? — поворачивается Батя к нему.

— Прости, Батя, коли слово тебе поперек скажу.

— Ну?

— Обидно мне.

— Чего тебе обидно, брат Ероха?

— Что ты перстень столбового на палец себе надел.

Дело говорит Ероха. Смотрит на него Батя с прищуром. Произносит громко:

— Трофим! Возникает слуга батин:

— Чего изволите, хозяин?

— Топор!

— Слушаюсь.

Сидим мы, переглядываемся. А Батя на нас поглядывает да улыбу давит. Входит Трофим с топором. Снимает Батя перстень с мизинца, кладет на стол гранитный:

— Давай!

С полуслова понял все верный Трофим: размахивается да обушком — по перстню. Только брызги алмазные в стороны.

— Вот так! — смеется Батя.

Смеемся и мы. Вот это — Батя наш. За это любим его, за это бережем, за это верность ему храним. А он пыль алмазную со стола сдувает:

— Ну, чего рты раззявили? Нарезайте! Занимается Потыка кокошей, нарезает полосы.

Хочу было спросить, почему графом молодь занималась, а мы, коренные, и не ведали ничего. Не у дел мы, что ли? Доверие теряем? Но — сдерживаюсь: по горячим следам лучше не соваться. Я ужо опосля к Бате снизу подстроюсь. И вдруг Балдохай:

— Бать, а кто ж этот пасквиль сочинил?

— Филька-рифмоплет.

— Кто таков?

— Способный парень. Будет на нас работать… — наклоняется Батя, всасывает белую полосу через свою трубочку костяную. — Он тут про Государя написал здорово. Хотите послушать? А ну, набери его, Трофим.

Набирает Трофим номер, возникает неподалеку заспанно-испуганная рожа в очках.

— Дрыхнешь? — выпивает Батя рюмку.

— Ну что вы, Борис Борисович… — бормочет рифмоплет.

— А ну, прочти нам посвящение Государю. Поправляет тот очки, откашливается, декламирует с выражением:

А в эти дни на расстояньи

За древней каменной стеной

Живет не человек, — деянье:

Поступок ростом с шар земной.

Судьба дата ему уделом

Предшествующего пробел.

Он — то, что снилось самым смелым,

Но до него никто не смел.

Но он остался человеком

И если, волку вперерез,

Пальнет зимой по лесосекам,

Ему, как всем, ответит лес.

Стукает Батя кулаком по столу:

— А? Вот сукин сын! Ловко ведь завернул, а? Соглашаемся:

— Ловко.

— Ладно, дрыхни дальше, Филька! — выключает его Батя.

И вдруг запевает басом:

Минуту горя, час трево-о-о-ги

Хочу делить с тобой всегда-а-аа!

Давай сверлить друг другу но-о-оги

— И в дальний путь на долгие года-а-а-а!

Надеялся я, что избежим сегодня этого, что свалится Батя раньше. Но неуклонен командир наш: после кокоши с водкой тянет его на сверление. Что ж — сверлить так сверлить. Не впервой. Трофим уж тут как тут: открывает красный короб, а в нем уложены, как револьверы, красные дрели. В каждой дрели — тончайшее сверло из живородящего алмаза. Думаю, вспомнил Батя про забаву острую свою, когда перстень брильянтовый перед ним сокрушен был. Раздает Трофим всем по дрели.

— По моей команде! — бормочет Батя захме-левше-задубевший. — Раз, два, три!

Опускаем дрели под стол, включаем и стараемся с одного раза попасть в чью-то ногу. Втыкать можно токмо раз. Ежели промахнулся — не обессудь. Попадаю, кажется, Воску, а мне, в левую, наверно, сам Батя впивается. Начинается сверление:

— Гойда-гойда!

— Гойда-гойда!

— Жги, жги, жги!

Терпеть, терпеть, терпеть. Сверла сквозь мясо, как сквозь масло, проходят, в кости упираются. Терпеть, терпеть, терпеть! Терпим, зубами скрежещем, в лица друг друга вглядываемся:

— Жги! Жги! Жги!

Терпим, терпим, терпим. До мозга костного комариные сверла достают. И не выдерживает первым Потыка:

— А-а-а-а-а!

— Облом! — командует Батя.

Ломаем сверла. Обломки в ногах наших остаются. Проиграл Потыка: морщась и поскуливая, хватается за коленку евою. Терпение — вот чему молодым надобно у нас, коренных, поучиться.

— Вахрушев! — кричит Батя.

Появляется молчаливый Петр Семенович, врач опричнины, с двумя помощниками. Вынимают они из наших ног обломки свёрл алмазных, тончайших-претончайших, чуть толще бабьего волоса, накладывают пластыри, вводят лекарствия. Валится Батя на руки слуг, бьет их по мордасам, поет песни, хохочет, пердит. Потыка как проигравший отдает в котел опричный все, что у него в кошельке — пару сотен бумагой и полсотни золотом.

— Конец — делу венец! — ревет Батя. — Извозчиков!

Подхватывают меня под руки слуги, выносят.

Везет меня домой на моем «мерине» водитель казенный. Полулежу в полудреме. Мелькает Москва ночная. Огни. Мелькает Подмосковье заполуночное. Елки-крыши. Крыши-елки. Крышеелки, снегом припорошенные. Хорошо из Москвы суровой после дня рабочего полноценного в родное Подмосковье возвращаться. А с Москвой прощаться. Потому как Москва — она всей России голова. А в голове имеется мозг. Он к ночи устает. И во сне поет. И в этом пении есть движенье: суженье, растяженье. Напряженье. Многие миллионы вольт и ампер создают необходимый размер. Там живут энергетические врачи. Там мелькают атомные кирпичи. Свистят и в ряды укладываются. Друг в друга вмазываются. Влипают намертво на тысячи век. И из этого построен человек. Дома молекул с кладкою в три кирпича. А то и в четыре. Кто шире? А иногда и в восемьдесят восемь. Мы их об этом потом расспросим. И все дома за заборами крепкими, все с охраной, твари крамольные, гниды своевольные, во гресех рожденные, на казни осужденные. Кипят котлы государственные. Жир, жир, жир почивших в бозе капает и льется на морозе. Жир человеческий, топленый, из котла чугунного, переполненного через край переливается, переливается, переливается, переливается. Льется поток жира непрерывный. Застывает на морозе лютом. Перламутром. Застывает, застывает, застывает, застывает скульптурой красивой. Прекрасной. Превосходной. Неповторимой. Благолепной. Прелестной. Красота скульптуры жировой божественна и неописуема. Розовый жир перламутровый, нежный, прохладный. Грудь Государыни отлита из жира подданных ее. Огромадна грудь Государыни нашей! Над нами она в синеве нависает. Необозрима она! Дотянуться до нее, долететь на китайском аэроплане быстрокрылом, на яростном истребителе врагов наших, коснуться губами, припасть, щекою прижаться, прижаться, примерзнуть навеки, чтобы не оторвали калеки, чтобы никто не отодрал от груди, не отодрал от груди Государыневой, не отодрал щипцами калеными, не отрезал ножом, не отковырнул ломом, не отломил с костями, кости трещат громко, мясо, мясо лопается, мясо мое, мясо тленное и бренное, бедное мясо мое, ибо яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо, а не мясо мое лопнувшее, слава тебе в вышине небесной, слава во веки веков тебе, мамо наша Жира Белаго!