Читать книгу "Мародер - Беркем аль Атоми"

— О, бля, я ж говорю — во как устроился…

— А это спасибо надо сказать жертвам моего произвола. Я когда их мочить пришел вчера, смотрю — ебать! бухла всякого натащили — год жрать можно. Ну, им, правда — на месяц от силы. А конину эту они, поди, в буфете ДК подрезали, когда он горел.

— Да-а, серьезно он горел, мы аж от Пентагона смотрели — во зарево было… Ладно, хозяин, наливай давай, не трави душу. А то мы на спирт ебаный этот смотреть уже не можем, заебало — спасу нет.

— Че, Конь одним спиртом поит?

Бойцы неодобрительно промолчали, поглядывая на командира. Тому пришлось вмешаться:

— Зяныч, ты это… Может, тебе он и Конь, а нам командир. И мы его уважаем. Ты его Конем без нас погоняй, лады?

— Пацаны, ладно, попутал. Признаю ошибку, и больше не повторится. Нештяк?

— Да ладно, мы ж без претензий.

— Как он там кстати? И вообще, пацаны, че так по городу творится? А то сижу здесь у хуя на рогах, не в курсах ни о чем. С бабьем вон бодаюсь, бомжатину всякую взрываю. Тьфу, бля, аж противно…

— Да как тебе сказать… Ментов мы еще по осени погасили, в курсе? Прикинь, вообще без потерь! Вон, Серба только и успели зацепить, да, Серб?

— Да хули там, чиркнуло, говорить не о чем… Они даже стволы разобрать не успели, долбоебы. Ни охранения, ни хуя… Как пионеры на курорте. Куда им до наших-то, ебланам — из них если кто и бывал на боевых, то максимум — блокпост в Надтеречном пару месяцев по кругу обсирал. Как ебанули им в окна двумя шмелями[37]— и пиздец войне, одни жареные кишки по потолку. Баб, правда, жалко, которых они ебли там. Так, пяток пидоров еще побегало, пошмаляло, но недолго. Их вообще живыми взяли, вздернули потом перед Пентагоном.

— А щас че? Тихо все, или как? У меня здесь уже тишина, ни стрельбы, ни хуя. Ну, почти. Дальше профилактория и вокзала, правда, не забираюсь — но, по-моему, везде уже тихо…

— Да хуй там — «тихо», скажешь тоже. Это просто у тебя тут тихо, потому что народу мало. А у нас на ДОКе ни хуя не соскучишься, только одних погасим — еп, уже другая толпа отмороженных собирается. Вот, днями на БЭЦ[38]пойдем, там какой-то молодняк охуевший завелся. Народ ходит, жалуется — типа за кусок хлеба режут целыми семьями. За такое вешать надо, правильно командир это придумал.

— Эт точно. А как пыштымские, ходят все?

— Да раза три пробовали, оставили человек десять и вроде как успокоились. Вон, Горшеня их там из АГСа хуярил, я сам там не был. Последний раз им заебись накатили там, да, Горшеня? Теперь ходят по трое-пятеро, чтоб незаметней, щиплют тех, кто в садах живет. Садоводы эти иногда сами отмахиваются, иногда за нами присылают. Ну, от нас же, сам знаешь, не набегаешься — бывает, припремся — а уже нехуй ловить, порезали, зажгли и съебались. Надо бы по уму КП[39]восстановить, да полосу, да патрулирование организовать. Перешеек один им оставить, от Булдыма до Наноги — и то уже куда легче было бы.

— Заминировать бы, и дело с концом. — встрял, оторвавшись от доширака, до сих пор молча жравший боец. — ОЗМок да МОНок[40]наставить на километр глубины — и все, привет, хуй сунешься. Все равно лежат мертвым грузом… — разговор свернул на другую тему, но Ахмет уже практически не слушал, загоревшись подсказанной идеей. Он не по наслышке знал, что такое минное оружие — эти штуки навсегда решили бы проблему соседей.

— А ОЗМки какие, третьи, семьдесят вторые или стошестидесятые? — некстати вклинился в разговор задумавшийся Ахмет.

Бойцы, замолкнув, дружно вылупились на него.

— А ты че, волокешь в этой херне? Сам как раз плачет, что ни одного сапера нет. О, заебись! Нашелся нам МВДшник! Все, щас мы тебя мобилизуем!

— Денис, ты ебнулся?! Какой из меня к хуям сапер, ты че? Так, начитался плакатов в карауле, и все! Просто у нас в карауле вся стена была увешана, заступишь и целый день пялишься поневоле на всю эту срань, тут медведь даже запомнит — а так я эту ебань и в глаза не видал! Смотри, не вздумай Ко… командиру наплесть типа взрывника нашел, как брата прошу! Я ж сам взорвусь и всех нахуй взорву вокруг! Тоже придумал, понимаешь — я ж МУВа от ВПФа не отличу.

— О, епть! Че и требовалось доказать! Вишь, какими мудреными словами ругаешься! Саперскими! Я вот не сапер — я и не знаю. Так что не хуй отмазываться.

Посидели еще немного, допили третью бутылку — уже водку, бойцы собрались восвояси. Военным манером на прощанье обнялись, молотя друг друга по хребту.

— Блин, хорошо как посидели, как раньше прям. — отдувался, натягивая разгрузку, раскрасневшийся Пасхин. — Хозяюшка-а! Спасибо, накормила как у мамы! Да, пацаны?

— Точняк! Да, спасибо, хозяйка! Здоровья тебе! — довольные бойцы еле пролазили в небольшую дверь. — И ты, Зяныч, молодца, наш человек. Не ссы никого — если че, придем, всех покрошим!

Пасхин, выходя последним, малость подзадержался в тесной Ахметовой прихожке.

— Ну че, Зяныч, давай, что ли. Теперь ты к нам заходи, как рядом будешь. Коньяков, конечно, не обещаю, но примем как положено.

— Лады, Денис. Хорошо, что так получилось — хоть посидел с людьми нормальными. А то тут, в этом бля гадюшнике, не с кем словом-то перекинуться — одна пьянь да старичье.

— Ну и че ты тут сидишь? Давай к нам! — снова завелся Пасха.

— Нет, Денька. Я как Коню тогда ответил, так и не переобулся еще. И вот, кстати. Денисыч, я в натуре прошу тебя — ты меня сапером не объявляй. Конь же, сам знаешь, начальник по жизни — привык командовать, я ему откажу, а он меня велит под стволом привести. А с ней, — Ахмет ткнул пальцем в сторону комнаты, — что будет? Коню-то на нее похуй, а у нее кроме меня нет никого.

— Ладно, понял тебя. Сам не доложу, но вот за пацанов — не ручаюсь.

— Ну ты поговори там с ними, ладно?

— Ладно. Ну, будь.

— Давай, удач тебе.

Задвинув засов, Ахмет хотел было разложить базар по полочкам, пока свежо, но выпитое давало себя знать — мысли путались и растекались, как холодец на горячей тарелке. Пришлось решить, что утро вечера мудренее, и отправиться спать. Всю ночь ему снились мины — здоровенные трубы стошестидесятых, компактные болотные тушки семьдесят вторых, чугунные стопочки троечек, спутниковые тарелки старших МОНок.

На следующее утро ударил мороз — оставшись без сметенного взрывами градусника, Ахмет примерно определил температуру как «здорово больше тридцахи», и на промысел не ходил. Несколько дней прошло в покое — неспешном ковырянии по хозяйству, мелких товарообменах да перечитывании всякой хрени. Мороз все не спадал, практически полностью парализовав хозяйственную жизнь Тридцатки — жители, замотавшись всем, что мотается, выползали только на водопой. Покой нарушил вояка из администрации, с белым кончиком носа и запиской для Ахметзянова: