Читать книгу "Лети, майский жук! - Кристина Нестлингер"

— Нет!

Потом все же дал ключ.

Патрульная машина была открытой, похожей на джип. Наверное, это и был американский джип, только с русской звездой на крыле. Иван сел за руль. Остальные залезли в машину. Я с ними. Кроме Ивана, там было человек восемь.

Мы поехали вниз по улице Нойвальдеггер. Ехали то по правой стороне, то по левой. Ничего страшного! Все равно ведь на улице никого не было. Один раз мы задели кирпичную стену, потом чуть не врезались в дерево.

Солдатам нравилась такая езда. Но внизу, у ворот, Иван сделал что-то не так. Машина замедлила ход, дернулась, повернулась, потом остановилась, еще раз дернулась, повернулась и совсем заглохла. Иван попытался ее завести, но у него ничего не получилось.

Мы вылезли из машины, оставив ее посреди улицы. Пошли пешком: впереди я с Иваном, за нами остальные. Все хором кричали:

— Помочь отцу! Помочь отцу!

У трактира стоял Добродушный и курил. Второй солдат, сидя за столом, размахивал руками. Рядом стояли двое солдат, принимающих дежурство. Один держал в руках бумагу, второй держал отца. Отец говорил по-русски, потом по-немецки, опять по-русски. Говорил о майоре и свободной рукой показывал на бумагу. Раз десять на едином дыхании он произнес:

— Майор, майор!

Спасители отца во главе с Иваном вошли в комнату. Я осталась на улице. Следила за происходящим через окно.

Иван встал между патрульными и отцом. Рука у отца освободилась, потому что патрульный держал теперь за руку Ивана, показывая ему бумагу и объясняя, что она ничего не стоит — разрешения выглядят иначе.

Иван заинтересованно изучал бумагу. Солдаты теснились возле него. Каждый хотел видеть эту бумагу. Каждый хватал бумагу и читал. Патрульный попытался ее отнять. Но Иван потребовал ее себе.

Иван был поглавнее Патрульного. Он скомкал бумагу и сунул ее в карман, заметив при этом, что бумага действительно нестоящая, поэтому он и не будет ее смотреть. Патрульный запротестовал, его сменщик тоже ругался, остальные поддакивали. Папины спасители их окружили, беспрерывно спрашивая, что произошло, и тем временем оттеснили папу от патрульных. Теснили его к двери, пока он не очутился на пороге. Они показали ему, чтобы он бежал. Но у двери стоял Добродушный с оружием.

Папа посмотрел на него и заколебался. Стоящие сзади солдаты нетерпеливо махали папе, чтобы он бежал. Добродушный смотрел на лампу из светло-голубого стекла с розовыми лилиями. Отец выскочил из дверей. Я отпрыгнула от окна и побежала за ним, удивляясь, как быстро может бежать человек с израненными, полными гноя ногами.

За поворотом, примерно возле дома № 30, мы остановились. Патрульного поста теперь не было видно, и отец сказал, что мы будем меньше бросаться в глаза, если пойдем медленно. И мы пошли медленно. Отец сильно хромал и кашлял. Был уже полдень. Солнце вовсю жарило. На улице — ни души. Отец вытер пот со лба.

— Все хорошо, что хорошо кончается! Этот остолоп хотел передать меня в городскую комендатуру.

— А что бы там с тобой сделали?

— При хорошем настроении отправили бы домой, а при плохом — послали в Сибирь. — Отец улыбнулся. — Теперь мне кажется, они были бы в хорошем настроении, а там, там, — он кивнул назад, — я не был в этом уверен.

Новый часовой у комендатуры не очень радовался своему назначению. Когда мы проходили по Атариаштрассе, он, прислонившись к стене, дремал. Мы не стали ему мешать.

В доме Ангела больше не пели, у Лайнфельнера тоже молчали. И в остальных домах было тихо.

— Они устали, — сказал отец.

— Но ведь сейчас только обед!

— Они давно празднуют — с вечера.

Я спросила, правда ли, что русские от нас уезжают. Отец объяснил, что наши друзья уходят, но придут другие солдаты. Так всегда бывает. Сначала приходят наступающие войска, за ними следует обоз.

— А что такое обоз? Они не воюют? Почему тогда обоз хуже?

— Обоз не хуже, — ответил отец. — Но передовые, наступающие части лучше. Они важнее. Они получают больше еды, больше денег и могут делать больше хорошего. Понимаешь?

Я поняла.

— А тот, кто больше имеет, — продолжал отец, — и больше может. Тот добрее к другим людям.

Это я тоже поняла.

Передовые части нам давали еду, потому что она у них была. А в обозе ее меньше, и они не будут нам ничего давать.

— Откуда ты все это знаешь?

— Ну, я ведь долго был в России.

— У тебя было много знакомых среди русских?

— Среди русских — нет. — Отец улыбнулся. — Были среди немецких солдат. Какая разница! Никакой!

Я помолчала, наверное, он прав, потом спросила:

— Будут и такие, как старшина? Знаешь, уж на что Бреннер — мерзкий нацист, и то бы он, будучи пьяным, не стал угрожать мирным людям автоматом.

— Как старшина? — Отец задумался. — Понимаешь, когда он живет во Владивостоке или в другом месте и работает бухгалтером, он никому не угрожает. Ну, да ладно, ты этого не поймешь, ты еще мало пережила.

— Глупости! Сколько я пережила за последнее время!

— Немцы, я имею в виду немцы в России… — Отец открыл дверь. — Наше счастье, что у русских солдат отпуска бывают нечасто, и они получают мало писем из дома. Если бы они знали, что у них там, дома, видели бы, что натворили немцы!..

— Что бы тогда было?

— Радуйся тому, что есть!

Из кухни показалась мама.

— Слава Богу! — облегченно воскликнула она и спросила отца, было ли ему трудно. На меня она не смотрела.

— Ну вот, — улыбнулся папа, — твоя любимица дома.

Мама, наконец, взглянула на меня.

— Иди! Иди! — папа все еще улыбался, — Не держись за свои педагогические принципы. Радуйся, что мы вернулись, и отдохни!

Мама, вздохнув, спросила меня:

— Хочешь есть?

Да, да, конечно же я хотела есть, зверски хотела. Пошла на кухню. У них был свежий русский хлеб, масло и повидло. Чай тоже был.

Мама села рядом со мной. Я видела — она борется с собой. Она хотела на меня сердиться, потому что мамы всегда сердятся, когда их дети убегают. Но я была единственной, кто мог ей рассказать о бабушке с дедушкой, поведать, как им живется. А если она примется меня ругать и отчитывать, то ничего не узнает.

Я спросила ее, в меру тихо, в меру смиренно, как раскаявшийся ребенок:

— Рассказать тебе о дедушке с бабушкой?

Мама в душе уже покончила с педагогической борьбой.

— Расскажи! Расскажи, пожалуйста!

Я говорила долго, говорила много, и если не всегда придерживалась правды, то только потому, что мама радовалась моему рассказу.