Читать книгу "Последнее послание из рая - Клара Санчес"

Рядом по автостраде движется далекий от меня реальный мир.

Этот реальный мир возвращает меня в видеоклуб, к мечте о съемке короткометражного фильма. Я записываю возникающие мысли, которые мне кажутся хорошими. Если бы не этот злосчастный ключ, я мог бы забыть и про Эду, и про его квартиру. В последний день отпуска моя мать с глазами, блестящими от походов в туалет и возвращений оттуда, сообщает мне:

– Осталось совсем недолго, сынок.

Великая память никогда не отдыхает. Необходимо иметь это в виду. Достаточно одного кивка головой. Стоит слегка задуматься, как тебя несет по воле волн, и уже нельзя считать, что у тебя осталась хоть капля благоразумия. И мне кажется, что заведенный порядок моей жизни подчиняется благоразумию кого-то другого. Я захожу в «Аполлон». Поднимаюсь на эскалаторе. Кладу пленки и пью кофе в закусочной, находящейся рядом, присматривая одним глазом за своей лавкой. В утренние часы посетителей так мало, что я успеваю просмотреть по меньшей мере одну кассету, отрываясь от этого занятия из-за трех-четырех посещений, в основном любителей порнографии. Они являются по утрам, из чего я делаю вывод, что у них много свободного времени и, конечно же, их интеллект требует большого объема духовной пищи. Впрочем, они, согласно Эйлиену, постоянно удовлетворяют свой интеллект одним и тем же. Все мы склонны не выходить за рамки того, что знаем, дабы не впадать в авантюризм. Неужели воображение так пугливо? Если бы это было не так, то мы предпочли бы привычному что-нибудь новое.

Например, Соня. В восемь вечера она толкает стеклянную дверь, и ее высокие каблучки стучат в направлении прилавка, за которым я ожидаю своего шефа, приготовив заранее деньги. Как и в прошлый раз, я уступаю ей табуретку и спрашиваю, хочет ли она что-нибудь выпить. Она прикуривает сигарету и направляет на меня первое облако дыма. Говорит, что выпила бы апельсинового сока, но поскольку прохладительные напитки, в сущности, содержат столько же газа, сколько и пиво, предпочитает пиво. Я возвращаюсь с пивом, по банке в каждой руке, и любуюсь ее голубовато-зелеными глазами. Это самые красивые глаза, которые я когда-либо видел. Только те, которые я видел в первую нашу встречу, могут соперничать с ними по красоте. Я говорю, что рад ей и что она, надо полагать, пришла за деньгами. Она улыбается и отвечает, что, может быть, мне хочется удрать отсюда поскорее, после стольких часов работы.

– Я быстро, – добавляет она.

Я говорю, чтобы она не торопилась и пила свое пиво спокойно.

– Сейчас я не работаю, а нахожусь с тобой. Это другое дело, – говорю я ей.

Я так уверен, что трахну ее, что готов поклясться в этом на Библии.

– Холодно на улице? – спрашиваю я.

– Очень неприятная ночь. Пожалуй, выпью еще одну, – говорит она, протягивая мне пустую банку.

Я возвращаюсь, а она продолжает сидеть на табуретке, за прилавком, совершенно не похожая на девушку, созданную моим воображением. Она не похожа ни на Таню, ни на девушку, увиденную мной в мечтах в фильмотеке. Крашеные белокурые локоны ниспадают ей на черный свитер, а чистота ее взгляда, похожего на взгляд старинной куклы, пронзает мое сердце. Я ласково провожу рукой по ее локону, потом беру за руку и веду в подсобное помещение.

– Что ты думаешь об исчезновениях людей?

– О каких исчезновениях ты говоришь? – спрашивает она смущенно с таким выражением беспомощности, что я занялся бы с ней любовью, даже если бы она меня не возбуждала.

– Об исчезновениях людей, которые однажды ни с того ни с сего оказываются в могиле, и никто о них больше ничего не знает.

– Нам это не грозит, – говорит она. Кладет руку на мое плечо, опускает ее ниже на предплечье и всем телом прижимается ко мне.

Тогда я отстраняю ее и прошу:

– Сначала посмотри на меня.

– Да ты, оказывается, романтик. Ты об этом знал?

* * *

В рабочие дни я мог посещать квартиру Эдуардо только в полдень, без машины матери это было довольно неудобно. Я откладываю посещение на уик-энд и начинаю думать о Соне и о подсобном помещении. Мне все больше нравятся повторения. Думаю, что мой мозг воспринимает с удовольствием только такие моменты. В конце рабочего дня, когда я вижу, как она толкает стеклянную дверь и подходит ко мне, сидящему среди лент с видеозаписями, когда отопление и освещение «Аполлона» вот-вот взорвутся, а на улице запаркованные машины, деревья и земля, которая начинается сразу за асфальтом, покрываются невидимым черным льдом. Одно время меня занимала идея привести подсобное помещение в божеский вид, украсить его и поставить что-нибудь вроде дивана, который создал бы больший комфорт для удовлетворения нашей страсти, но в таком случае регулярность повторения прервалась бы, а наша страсть ослабла бы. Мы занимались этим либо стоя, либо на полу. Иногда она опиралась на стол, на котором я проводил каталогизацию лент. Мы никогда не раздевались полностью и никак не могли после этого полежать некоторое время растянувшись и поговорить. Когда мы кончаем, она целует меня в последний раз и уходит. Подобно черной наледи, ветру и свету, тепло Сониного тела приходит из какой-то части вселенной и обладает собственным временем существования, которое нельзя продлить, как бы ты этого ни хотел, отчего я и не пытаюсь этого делать. Оно приходит и уходит. А сколько вещей ко мне вообще не приходит. То, что меня достигло за все время моего существования, – это то, что я имею, – самая маленькая часть того, что есть. Если бы я думал об этом, то впал бы в отчаяние подобно Ветеринару, хотя, возможно, разница между мной и им, между Эдуардо и мной и даже между моей матерью и мной состоит в том, что та реальность, которой я располагаю, позволяет мне существовать, а то, чем располагают они, их не устраивает.

Отчаяние не проявляется в форме слов, оно проявляется через жесты, а если не через жесты, то о нем свидетельствуют потухший взгляд примирившегося с судьбой человека. Мой шеф борется с отчаянием на равных. Он спрашивает меня, в котором часу Соня приходит за деньгами и сразу ли уходит, не замечал ли я, что ее кто-то сопровождает, а потом ждет, чтобы уйти так же вместе, торопится ли она. Шеф говорит, что если раньше он не обращал внимания на эти мелочи, то отныне и в дальнейшем будет это делать. Я отвечаю ему, что в ее поведении нет ничего такого, что могло бы меня шокировать.

– Она всегда приходит и уходит одна.

– Понятно, – говорит он, без конца крутя на пальце свой солитер. – В любом случае мне хотелось бы, чтобы ты за ней присматривал.

– Хорошо, – соглашаюсь я.

В ту же самую субботу, когда кончаются продукты, я прошу у матери машину и выезжаю на шоссе. Воздух прозрачен, холодно. Крылья летящих птиц в такой атмосфере кажутся позолоченными. Строгие линии обрезанных деревьев, стоящих вдоль шоссе, и такие же строгие линии горной гряды вдалеке предстают передо мной во всех деталях. Сквозь автомобильные стекла доносятся звуки уличного движения, крики птиц и шумы микроскопической жизни атмосферы. Фасады Кастельяны в некоторых местах вспыхивают призрачным огнем солнечных зайчиков, передающихся от одного окна к другому. Меня удивляет, что каждый раз, когда я ищу дверь квартиры 121, я ее нахожу, и каждый раз, когда закрываю глаза, ко мне возвращается нечто вроде сна. Я открываю дверь, и шумы нормальной жизни прекращаются. Окно в спальне приоткрыто, и занавески, раскачиваясь, задевают кровать. Я его закрываю. Сон страшноватый и ясный. Я не снимаю свое немецкое пальто и ищу какую-нибудь выпивку в большом зале и на кухне. Обнаруживаю целый набор початых бутылок с разным количеством оставшегося напитка. Сажусь с бутылкой коньяка на диван, задираю ноги на столик, а затылком упираюсь в спинку дивана. Если бы я сейчас исчез, то никто не знал бы, что я сюда приходил. Возможно, Эду прятался здесь, пытаясь убежать от Великой памяти, и добился своего, оказавшись стертым и уничтоженным, ибо существует только один способ бегства.