Читать книгу "Миноносец. ГРУ Петра Великого - Константин Радов"

Благодаря профессорам Морской академии удалось узнать, что попытки математического подхода к конструкции корабля все же делались, и довольно серьезные. Шевалье Рено на несколько лет раньше меня предположил квадратичную зависимость сопротивления воды от скорости, из чисто теоретических соображений. Дальше, однако, сии соображения привели его к весьма шатким выводам, вызвавшим критику со стороны великого Гюйгенса, уже стоящего на гробовом пороге, и дискуссию с участием братьев Бернулли, Иоганна и Якоба. Взяв на себя труд почаще заглядывать в ученые журналы, можно было в дни юности вступить с ними в корреспонденцию с большой пользой для дела: замечательным математикам явно недоставало надежной поддержки опыта. Вследствие чрезмерной увлеченности оружейными делами прекрасный случай дебютировать на научном поприще был упущен.

Возможно, я еще не совсем опоздал к обеду: законы движения тел через текучую среду вряд ли могли считаться достоверно установленными. По слухам, сам Ньютон не столь давно занимался изысканиями в этом направлении, сбрасывая пустотелые стеклянные шары с колокольни – с опубликованием результатов, впрочем, не спешил, как бывает свойственно людям, взирающим на мир sub specie aeternalis с точки зрения вечности. Самый основательный труд по судовому строению – «Theorie de la Construktion des Vaisseaux», изданный тулонским профессором математики иезуитом Гостэ двадцать лет назад, исходил в части динамики из ложных предпосылок. Зато решение вопросов остойчивости было превосходным: что ж, иезуиты знают, как хранить равновесие, но их вражда ко всякому движению вперед даже здесь проявилась!

Проблема заключалась в том, что судостроителям не было ни малейшего дела до теоретических выкладок ученых мужей, а ни один математик не дал себе труда построить собственными руками хоть маленькую лодчонку для проверки гипотез. Может, оно и к лучшему: иначе число профессоров резко убыло бы, а число утопленников – прибавилось. С бесцеремонной дерзостью неофита я возомнил себя сводником, призванным поженить ремесло и науку, доселе сторонившиеся друг друга. Отдельная тетрадь, отведенная для заметок по корабельной архитектуре, быстро наполнялась чертежами, схемами и стремительно разрастающимися планами опытов. Знакомый азарт гончей, вставшей на след, проснулся в душе и уводил все дальше в чуждые доселе дебри. Только привычка доводить дела до конца заставила оторвать пару часов от нового увлечения, чтобы закончить очерк о действии магнита на металлический маятник.

Наконец, юнга принес записку: капитан приглашает уважаемого господина графа на борт вверенного ему судна. Я несколько секунд тупо смотрел в недоумении, потом пожалел, что приходится прервать многообещающую цепочку мыслей, потом обрадовался, что на время пути получу объект для наблюдений – жаль, не для опытов! Настоящий моряк скорее разрешит хирургические опыты на своем теле, чем на родном корабле: связь с кораблем слишком интимна. Трехмачтовый пинк «Марион» и его капитан Этьен Пажес чем-то неуловимо походили друг на друга: так бывают схожи любящие супруги или, скорее, старые друзья. В отличие от англичан, у французов корабль – мужского рода. Оба неторопливо солидные, с легчайшим оттенком франтовства, намекающим на прочный достаток, любители поворчать. Тональность капитанского голоса и скрипов в корпусе при смене галса не вполне совпадали, но что-то общее чувствовалось. Им не впервой было перевозить пассажиров: негоцианты часто путешествовали вместе со своим товаром или по другим делам. В этот раз заботу о грузе возложили на капитана, и каюта суперкарго была свободна. Хорошо, что не потребовалось стеснять экипаж.

Ветер дул не самый подходящий, и пришлось долго маневрировать, прежде чем угловатая громада форта Мурильон переместилась с бакборта за корму. Двигаясь в бейдевинд правым галсом вдоль провансальского берега, высокобортное судно терпело изрядный снос. Следующий день ветер стал заходить, капитан вначале взял ближе к берегу, потом принужден был стать на якорь. Он явно испытывал неловкость перед титулованным пассажиром и предложил вернуться в Тулон, но я отговорился русским суеверием: плохая примета. Спешить некуда, а размышлять над декомпозицией сил, делящих власть над кораблем, удобнее на палубе, нежели на суше. К тому же с Пажесом мы поладили. Он с пониманием отнесся к желанию чужеземного графа угодить своему государю, охотно делился опытом и даже провел парусное учение специально для меня. Обычно торговые капитаны экзерциций матросам не устраивают, им практики без того хватает.

Соскучившись ждать погоду, отправили шлюпку в деревню за свежей рыбой и апельсинами. Ничего ценного, кроме записей, я в путешествие не взял, посему сторож в каюте не требовался: бекташевские парни – задумчивый Афоня и плутоватый Пашка – были со мной. Глядя на аккуратные домики среди фруктовых садов, обычно хмурый Афанасий пихнул приятеля локтем:

– Во где жить-то легко! Кабы можно, я б тут поселился.

– Да че тут хорошего? Скучища! То ли дело в городе! Господин генерал, дозвольте спросить: сия деревня как называется?

– Не знаю. Спроси у матросов, ты же выучился по-французски.

Пашка спросил, но не унялся:

– Канны? А что оно значит? Всякое название смысл имеет!

– Бог весть. Ежели от canis – так по-русски будет деревня Собакино. Смысл такой, что селение древнее – слово-то латинское! Ну, а жить везде трудно, только беды у каждого свои. Здесь две: пираты и чума. Спасает, что Королевский флот близко. Иначе б они на самом берегу строить дома не посмели. Увидят с моря разбойники – и поминай как звали…

– А что за разбойники, господин генерал?

– Турецкие холопи, вроде наших ногаев. Только те в степи шалят, а эти морские, на кораблях ходят. В неволю точно так же утащат, за милую душу.

Болтать по-приятельски со слугами не принято, и совершенно правильно, что не принято: сие их портит, внушая ложное представление о границах дозволенного. Но многолетняя суровая дисциплина утомила меня, необходимость постоянно изображать почтение к высшим и держать дистанцию с нижестоящими воспринималась как тяжкий труд, от коего хотя бы на отдыхе я мнил себя свободным. Плоды расслабленности не заставили себя ждать: в один из следующих дней Пашка явился, пряча замотанную грязной тряпкой руку и уверяя, что прищемил.

– А ведь врешь! Ну-ка покажи. – Глянув на меня, хитрец прекратил оправдания и размотал тряпицу, обнажив грязно-желтый палец, по трещинкам сочащийся сукровицей. – Ты где селитряную кислоту нашел, дурень?!

Пуская крупные слезы, тот начал рассказывать, как обнаружил в трюме дюжину оплетенных бутылей, думал – вино…

– И сунул пальчик попробовать? Эх, стакана у тебя не было, вот бы хватанул! Говорил я тебе, кончай с воровством! Последний раз скажу: еще одна кража – отдам на галеры в Венеции. Даром отдам!

– Я не крал!

– А чего в трюм полез? Если бы вино оказалось – перст облизал, и все? Не верю! Раньше за воровство не к галерам присуждали, а руку рубили. Поделом тебе: если загниет – считай, ту же казнь сам выпросил. Посуду хоть закрыл?

– Угу!

Разумеется, брошенная в панике пробка валялась просто так. Хуже того, совсем неподалеку бутыли несколько иного фасона распространяли характерный запах скипидара. Плотно увязаны, но в случае шторма могут и оторваться. Пажеса в пот бросило, когда я растолковал ему опасность и показал, что бывает, если смешать «химикаты для разведения красок и травления ружейных лож». Призывая все напасти на голову невежественного торгового приказчика, чуть не погубившего корабль, он приказал растащить опасные ингредиенты по удаленным местам.