Читать книгу "Тонкая нить - Наталья Арбузова"

Замолк наш детинушка, поднял умную кудрявую голову, глядит на святых, изображенных обращенными к молящимся. И сам уж стал походить просветлевшим лицом сразу на всех святых, земле русской просиявших. Я тоже забылась, а как опомнилась, гляжу – в другой я церкви, и впереди народа государыня Елиcавета Петровна умиленно слушает поющий на клиросе хор. Снова я замечталась, и полетела душа моя над темными лесами, над тихими скитами, где подвизалися отцы пустынники и жены непорочны. Над покосившимися деревянными крестами часовенок чуть поболе деревенской баньки. Над светлыми озерами и плывущими мне навстречу островами, где живет райской птицей вера православная на недоступном для разорителя гнезде и откуда она опять чудом слетела на провинившуюся и прощеную землю нашу. Близко реют ее сильные крыла, поет она мне нездешним голосом, и мне ничего боле не надо. Бог даст день, и Бог даст пищу. Я не Марфа, а Мария у колен Христовых, и слово Божье хлеб мой.

Мы вышли из церкви, с трудом возвращаясь к суете жизни преходящей. Поток-богатырь опустил на могучую грудь головушку величиною с пивной котел и сказал смущенно: «Буйное я дитятко у господа Бога, а все одно любимое». Помолчал и еще подарил нас простодушной мудростью своей: «А хорошо бы Господь наш всеведущий сделал этим без вины виноватым на том свете какое-никакое послабленье. А эдак-то в аду и места не хватит, уж больно велик народ русский».

Гоголь едва приметно кивнул, занятый какими-то своими мыслями, да и я остановилась, оборотившись к церкви с подъятой для крестного знаменья рукой. Я думала о том, что на магический план церковной постройки, в архитектурных книжках изображаемый, приходится средоточие духовной энергии моего народа. Здесь, средь родным языком намоленных икон, мне место, и здесь будет искать меня глаз Божий. Я не сдам ни пяди этой территории, столь же драгоценной для меня, как тесное пространство православной церкви где-нибудь в Калифорнии для русского эмигранта – единственное, что осталось у него от терзаемой родины. Молись о тех, кто сердцу мил, чтобы Господь их сохранил. Я не соглашусь быть просто путаницей кишок. Ты есмь, и я уж не ничто. Не стану по мелочам спорить с инославцами, но твердо знаю одно – я не принадлежу бренности.

А вот и брат мой названый Поток-богатырь мне улыбается и говорит с уверенностью: «Супротив полного безверия любая вера лучше». Верно, голубчик. Отыди, лукавое отрицанье, я тебя не приемлю. Коли еще вякну противу новой русской церкви, суди ее Бог во всем ее несовершенстве, то будь я проклята двенадцатью господними праздниками. Никогда не отрекалась и никогда не отрекусь от расплывчатой веры своей – клянусь бычком, бодавшим меня во чреве матери. Коли придет мне последняя крайность, то и пострадаю за нее, но не дам более затоптать этот цветник духовный. И пусть помянут меня вместе со всеми «за веру Христову умученными».

Мы отошли от церковные обители на порядочное расстоянье. Тут-то враг господа Христа, коего до той поры Петрушка и Селифан с двух сторон держали в сторонке за рога, наконец получил возможность нам напакостить. Он крутанул башкой и поганым хвостом своим против часовой стрелки. Тотчас мы все шестеро оказались во временах, именуемых застойными, и увидели себя не более не менее как стоящими в очереди в мавзолей. Друг другу в затылок, прежде красная свитка, за ней Петрушка с Селифаном, скроившие идиотские рожи. Собственно, лица их редко мелькают в повествовании нашем. Главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены, разве кое-где касаются и легко зацепляют их. А это опять выходит поэма, как ни крути. Так вот, они, потом Гоголь с кривой улыбкой, полусонный Поток-богатырь и наконец я, грешная. А спереди и сзади народ наш православный, еще о своем врожденном православии не подозревающий.

Постояли этак немного. Гоголь сделал черту нетерпеливый знак. Черт замотал башкою и хвостом, караул пошел меняться каждую минуту, и вот уж мы входим в затхлый склеп сей. То-то Гоголю весел новый поворот мертвецкого сюжета. Тут Поток-богатырь проснулся, воззрился на мумию и так разинул рот свой, что того гляди залетит ворона. Ну, вышли мы. Детинушка нам и говорит в простоте: «Ведь это, братцы, грех. Нам Писанием велено строго признавать лишь небесного Бога. Ишь, завели кумирню языческую. Пожри, да же не бондеши на сковраде. А не много ль ему будет этой идольской чести? Мы честили князей, да не эдак. Пойдем-ка спеленаем мерзостную эту куклу в христианский саван, кликнем попа да похороним по чину, а вины его Господь весть». Тут вышел Анатолий Собчак и сказал богатырю нашему прочувствованно: «Что дерево трясти? Само в срок яблоко спадает спелое». Уговорили подождать. А что касается слов детинушки нашего, то пожри в данном случае означает не «съешь, пока тебя самого не съели», но принеси жертву, покуда не поджарили. Так язычники вотще принуждали православного князя. Это он вспомнил из летописи, голубчик наш, не токмо разумный, но и грамотный. Просто удивительно, как наш многопудовый найденыш иной раз становился на одну доску и с породившим его А. К., и с самим маэстро Гоголем.

По-моему, в этот третий наш приезд в Москву у ревизора Гоголя на уме инспекция по военному ведомству. Он все делает Селифану знак остановиться то возле штабного здания, то около ракетной академии имени Петра Великого. Смотрит, молчит. Форма новая, а там Бог его знает.

Видя замешательство Гоголя, я прихожу ему на помощь. Здесь ничего не увидишь, говорю. Чуть отъедем от Москвы к той же Купавне, там все сплошь милитаризовано. И мы отправляемся в Балашиху. Поспели туда в брежневское время. Глазеем на устрашающего вида баллистические ракеты, держащие весь мир на мушке, как Фернандель в фильме «Закон есть закон» держит пограничный городок. После узнали: это были муляжи для парада. Однако ж неустанно вращается огромный локатор – неусыпный глаз циклопический. Я объясняю спутникам своим, что в математической статистике существует ошибка первого и второго рода – отвергнуть верную гипотезу или принять ложную. Пропустить летящую на тебя ракету или выпустить ответную ракету по несуществующей цели, поразив при этом некую точку земного шара и развязав мировую атомную войну. Вторая ошибка считается тяжеле.

Увы, думаю я, вот так и всегда, вечно человек в сомнениях своих оказывается между Сциллой и Харибдой, или, по-русски говоря, промежду двух огней. Я полностью могу подписаться под нижеследующим замечаньем богатыря нашего, которое настоятельно повторю. Худо, когда под плитою с царским именем нет царственного праха, как уж случилось в русской истории. Еще горшая была бы ошибка, кабы мученическое имя убиенного Николая II не было начертано на плите, под коей истерзанный прах его поздно успокоился.

А нелегок и собственный мой выбор. Допустим, я научусь все вокруг видеть ясно и выражать столь же разумно, как братец мой Поток-богатырь, однако скромно промолчу всю оставшуюся жизнь. Это будет ошибка первого рода. Пусть, напротив, сварливый старческий задор возобладает над разумом моим, и я оскверню бумагу вздором – это будет ошибка второго рода. Несомненно, второе много хуже. Какое же бремя взваливаю я на свою совесть! Господи, наставь меня.

Опять рядом с нами прорезался А. К. Толстой, благодаренье Богу, в целости и сохранности, и декламирует шаловливо, enfant terrible:

Телеграфною депешею